Вся жизнь и один день
Шрифт:
А еще стояли в его памяти их юношеские свидания.
Опять схватил хариус, и Семенов стал аккуратно вываживать его на широкое мелкое место, где вода растекалась над галькой… Хариус отчаянно прыгал, звеня камешками. Семенов быстро шагнул вперед, приподняв левой рукой спиннинг, нагнулся — ухватил рыбу правой рукой под жабры… Руки тряслись, как у пьяницы, — хариус упруго и сильно вилял распущенным хвостом.
…Они стояли в начале Тверского бульвара, возле памятника Пушкину. Она любила тут назначать свидания. На ней была любимая им черная вязаная кофточка с тоненьким красным шнурком на груди — от этой кофточки всегда так волнующе пахло. Ему казалось, что это ее запах…
— Покажи
— Какую?
— Ну, хоть по русскому, — она нетерпеливо взмахивает копной желтых волос.
Он достает из ранца тетрадь — они идут в школу, — протягивает ей. Она быстро открывает ее наугад и начинает читать.
— Ага! — она лукаво улыбается. — Как ты здесь написал букву «т»? Вовсе не длинной ножкой и перекладиной наверху! Ты написал ее, как немецкое «м», — с тремя ножками… Значит, ты меня не любишь!
Она надувает губки.
— Но, Симочка, — говорит он растерянно. — Ты тут посмотри… вот тут, видишь? — он раскрыл тетрадь на другой странице. — Здесь написано, как ты просила…
— Я тебе велела везде так писать! Нет, не любишь.
Она сердито поворачивается, тряхнув копной волос, — ну и волосы у нее: пожар! — и уходит в глубь Тверского бульвара.
Он медленно волочится за ней на приличном расстоянии…
— Что за идиотизм! — воскликнул Семенов так громко, что зеленовато-золотистые рыбки в мелкой воде — подплывшие было к самым его ногам — они почему-то любили, осмелев, подплывать к самым ногам, — ринулись прочь… Что за идиотизм с этой буквой «т»! Разве это значило: любит или не любит? А ведь он до сих пор пишет эту проклятую букву с длинной палочкой! Хотя любви давно нет! Да и была ли она вообще, черт подери…
Он выволочил против течения тяжелый поплавок, быстро крутя катушку, и пошел дальше, потому что клевать перестало. Видно, выловил тут всю рыбу. Спустившись пониже, он опять забросил снасть в реку.
В десятом классе Семенов познакомил свою первую любовь со своим лучшим другом, с которым учился вместе с первого по десятый класс.
Сперва они с другом долго были в тайном Обществе женофобов — между собой они называли его «ОЖ» — ради конспирации. Это друг придумал — Семенов далек был от такого «интеллектуализма». У друга отец был известный детский писатель — в те годы известный, — он написал тогда свою единственную книгу, бывшую до войны весьма популярной, но сейчас уже всеми забытую. Семья этого писателя считалась весьма интеллигентной — как почти все писательские семьи, — хотя глава семьи был дикий пьяница и вскоре совсем спился. Так же и сын писателя — тогдашний семеновский друг — считал себя, конечно, большим интеллектуалом и вечно придумывал разные такие писательские штучки, вроде этого Общества женофобов. Причина этого заключалась в том, что друг его был в общем-то растяпа, весьма неуверенный в себе человек. Этакий долговязый меланхолик, каким он остался до сегодняшнего дня. Он всегда стеснялся девчонок, потому что был страшно длинен и некрасив, с оттопыренными губами, хотя и эрудит. Вот эта эрудированность и привела друга к идее женофобства.
Семенову с самого начала не нравилось это Общество — и было-то в нем всего два члена: Семенов и его друг, — но Семенов находился под сильным влиянием друга. А что не сделаешь ради святой мужской дружбы — думал тогда Семенов — да и сейчас еще многие думают…
Став членом Общества, Семенов вынужден был подчиниться жестокому правилу: презирать всех девчонок! Это значило: не сидеть с ними, не гулять, не играть, не разговаривать! И вообще — стараться не замечать… по мере возможности, конечно. «Ибо нельзя в обществе быть совершенно свободным от общества, — сказал друг. — Например, в классе, — объяснял он Семенову, — когда учитель потребует, или на пионерском сборе — ты можешь с девчонками разговаривать официально, но — с полным презрением!»
И Семенов строго выполнял правила Общества: страдал, но подчинялся… правда, иногда — вне школы — а любовь Семенова училась в другой школе, — иногда Семенов, пользуясь отсутствием друга, разговаривал со своей любовью безо всякого презрения — даже более того. Но — боже мой! — какой разнос устроил Семенову его друг, когда заметил, что Семенов любезничает с девчонкой — да еще с той самой! Лучший друг сказал Семенову, что не считает его более мужчиной, что Семенов предатель идеи, слюнтяй — и так далее… что их великой мужской дружбе конец! Семенов долго умолял друга простить его, и их дружба, конечно, восстановилась…
Вместе с тем лучший друг удивлял иногда Семенова своим прямо-таки противоположным поведением…
Один такой случай произошел еще в восьмом классе. Школа, в которой учился Семенов с другом, и та, в которой училась семеновская первая любовь, находились рядом — из переулка в переулок. И вот однажды друг узнал, что девчонки соседней школы будут готовиться по гимнастике к предстоящим праздникам, — уж как он это пронюхал, неизвестно! — но он сказал Семенову, что девчонки будут заниматься в одном из классов после уроков. Так вот: не хочет ли Семенов проникнуть в этот класс заранее, спрятаться там под партой и посмотреть — как девчонки заниматься будут? «И ОНА там тоже будет», — ехидно сказал друг. Семенова это удивило: «А зачем?» — спросил он наивно. «Дурак! — сказал друг. — Чтобы увидеть, какие они лошади! Как далеки они от физической культуры! Я хочу излечить тебя от преклонения перед бабской породой! Пойдем!» — и Семенов согласился.
После занятий пробрались они в соседнюю школу, в тот самый еще пустой класс — никто их не заметил, — залезли там под парты в задний ряд — и затихли… Они сидели, предвкушая, как сейчас войдут девчонки в трусах и в майках, вместе с физруком, и начнут там перед ними неуклюже прыгать и задирать ноги — вот будет умора! — как вдруг открылась дверь и в класс вошли здоровые ребята-десятиклассники, а за ними вкатился маленький лысый учитель математики в пенсне — тот же самый, что преподавал математику и у них, — и ни одной девчонки!
Семенов и его друг в ужасе затихли под партами, задавленные ногами здоровенных десятиклассников, — сидели не дыша… Но надо же было несчастным членам Общества хоть разок вздохнуть и пошевелиться! — и тут началось самое страшное: все, кроме учителя, увидели под партами незваных гостей! Десятиклассники были счастливы: вместо математики — такое приключеньице! Есть над кем поиздеваться! — их стали тайком пихать, давить, щипать, плевать в них жеваной бумагой — учитель удивлялся странному невниманию своих учеников — их смешкам, улыбочкам, косым взглядам, — но так ничего и не понял — он был близорук… И на том спасибо, а то получили бы еще выговор в школе…
Но это было еще в восьмом классе, в 1939 году, а через два года — в 1941 году — Общество женофобов лопнуло, потому что вообще все лопнуло…
Семенов не любил вспоминать о тех роковых днях, никогда не любил, и сейчас — на Вангыре, со спиннингом в руках, стоя по колено в быстрой воде и орудуя снастью — он тоже старался не думать об этом, не вспоминать — но картины тех дней лезли ему в голову — сумбурно — толкаясь, сменяя друг друга и опять возвращаясь — мучая Семенова, — и слова лезли, и песни… Эти воспоминания ассоциировались у Семенова с обилием песен — большинство из них старые, которых сейчас уже почти не услышишь, а некоторых и вообще не услышишь… почему так? Семенову казалось, что в те дни все особенно много пели. Всюду: в школе — на пионерских сборах и комсомольских собраниях, на улице — в колоннах демонстраций и просто так, дома и в гостях, — из черных тарелок радиоточек — тогда повсюду были радиоточки, даже на улицах и площадях, — лились песни, песни, песни… Это было время громких, бодрых, лирических и боевых песен, самоотверженно-высоких дум и речей — и тревожного чувства: что завтра?