Вторая смена
Шрифт:
– Ой, девочки! А я только с самолета! Даже в ушах гудит до сих пор, представляете!
В коридоре перегорела лампочка. На кухне появились новые шторы – розово-белые, с тонкими силуэтами балерин. На столе распустился еще один букет искусственных роз. В комплекте к нему прилагается большая коробка рахат-лукума и бутылка ягодного вина.
– Девчонки, мне так стыдно! В холодильнике мышь повесилась, вообще ничего нету. Я сейчас чайник погрею, чай будете пить. Заинька моя, ты будешь вот такие конфетки? Это как мармеладик,
– Я знаю, я их уже ела, – это первая фраза, которую Анька произносит вслух. До этого она тихо лупала глазами, разглядывая загорелую, шумную, лучащуюся курортным солнцем женщину. Свою бывшую мать. Нет, не бывшую, там другое слово… Биологическую, вот!
Мы делаем вид, что все в порядке: чинно сидим на кухне, вслушиваясь в веселое бормотание, которое, кажется, звучит изо всех углов квартиры одновременно. Маринка бегает туда-обратно, разбирает чемодан, переодевается в уютные и яркие домашние шмотки, включает компьютер. И при этом успевает рассказывать о том, как ее на той неделе сократили на работе, но при этом дали два оклада, компенсацией…
– И я иду к метро, а там вывеска «горячие туры». А мне всегда хотелось без сборов, чтобы сюрприз. Слушайте, я, наверное, дура, надо было немножко отложить, а то вдруг сразу работу не найду…
– Найдешь, обязательно, – обещаю я, касаясь губами вина.
– Спасибище! В общем, я в два часа дня билеты и ваучер получила, а в пять утра уже был самолет! Как в сказке, девочки! Только я купальник не взяла, представляете, у меня дома – ни одного купальника! Ну в отеле купила! Ты почему лукумчик не ешь, он тебе не нравится?
– Нравится, – отзывается Анька, отхлебывая крепкий переслащенный чай. Анютка у нас марципаны любит и трюфели, а к остальному относится без особого восторга.
– Ой, ну давай, меня с приездом, тебя… – Маринка неловко мнется. – Чтобы у тебя тоже все хорошо было!
– Спасибо! – Я честно чокаюсь. Марфа уже отвернулась, можно не делать вид, что пьешь. Тем более, мой персональный народный контроль неодобрительно морщится.
– Анют, ты как? – шиплю я ей на ухо.
– Мне в туалет надо. – Она вылезает из-за стола, уронив на пол вновь потяжелевший рюкзачок (надо было его часа на три-четыре заряжать, нам же еще домой ехать).
– Давай покажу! – откликается Марина и прихватывает Анютку за обтянутое школьной блузкой плечо.
– Я знаю. – Анька смотрит на Марфу исподлобья. – Я здесь все знаю, я же… Ты меня помнишь?
– Конечно, мой котик! – ласково отвечает Марина. – Ты так сильно выросла, повзрослела!
– Мама! – выдыхает Анька, глядя ей в глаза. – Мама!
Она стоит совсем рядом, я могу ее схватить в охапку и утащить отсюда на фиг. Силы у меня есть. Желание тоже. Потому что я не хочу, чтобы Анька оставалась здесь. Марина – это ведь не Марфа. Она как бабочка – легонькая, красивая, слегка безмозглая. Как такой ребенка доверить? Она не справится, не уследит!
– Мама?
– Зайкин, давай мама отдохнет немножко, а мы ей мешать не будем. Вот смотри –
С Анькой никто так не сюсюкал, даже когда она дошкольницей была. Впрочем, Марина про это не знает. И про то, как с восьмилетками общаться, тоже. У нее нет детей…
Анька раскрывает рот – широко и жалобно, как новорожденный птенец, требующий комара, муху, червяка, ну хоть какую-нибудь еду, причем немедленно. Она пищит – это птичий крик, не человеческий, даже не младенческий. Страшный, невыносимый звук. Я вскакиваю, опрокинув бутылку и оба бокала.
– Анюта! Анечка! Не надо!
– Ой, котинька моя… Что-то случилось? – Марина смешно крутит головой и застывает дрожащим столбом – так, словно рядом с ней находится не девочка с косичками, а бездомная бешеная собака породы бультерьер.
– Аня! Нельзя! – Мои слова отдают курсом дрессуры.
– Мама! – выдыхает-высвистывает Анька и набрасывается на Марфу. С поцелуями.
Она тыкается губами в рукав пестрой блузки, в Марфину прижатую к щеке ладонь, в подбородок со следами тонального крема, в испуганно торчащий нос, в разлохмаченные волосы, еще пахнущие лаком или морем…
– Мама! Мама! Мама!
– Да нет же, пупсик, я не мама! Ну ты что? Заечка моя мармеладная, ну прекрати… Не надо! Мне щекотно!!! – Марфа испуганно отшатывается. – Ой, деточка, какая ты ласковая у нас. Ужас просто! Ой, боюсь, боюсь, боюсь!
Она и вправду боится. Понимает, что сейчас происходит что-то страшное, необъяснимое, невозможное.
– Ма… – это уже не писк, а ультразвук.
– Анечка, нельзя. – Я сгребаю ее в охапку, пробую отцепить от Марфы. – Ань, послушай, так нельзя, не трогай, не… Это не поможет! – догадываюсь я.
Принцессная кровать с балдахином, куча книжек про феечек, сказочные мульты, в финале которых принц будит яростным засосом залегшую в столетнюю спячку красотку-королевишну. Как же все просто в этих дурацких сказочках. Как же я хочу жить в них, а не в этой дурной реальности.
– Ань, это не колдовство. В смысле, поцелуи – они не помогают, – громким шепотом сообщаю я в покрасневшее ухо. Сейчас можно не соблюдать конспирацию – нас и без того за ненормальных держат в этом доме.
– Я не хочу! Я так не хочу! Ну, пожалуйста! – вздрагивает Аня. – Женька, сделай так, чтобы мама все вспомнила. – И она отлипает от Марфы.
– Господи! Девочки, с вами все в порядке? Воды? Врача?
– Погоди секунду, – отбиваюсь я от ненужной, неуместной заботы.
Клуша, ты что, не понимала, чем рискуешь, когда наше ремесло похерила? Вот этим вот. Тебе хорошо, ты уже мертвая, а мой ребенок всю жизнь мучиться будет. Все жизни!
– Женька?! Мама… Сделай… Ты же можешь?
Она никогда на меня так не смотрела. А вот другие – смотрели, да. И дети, и взрослые. В городе Смоленске, во время оккупации. В те времена, когда я в комендатуре начала работать. Ненависть, страх и жалкая надежда, что, если меня попросить, я смогу спасти. Отвести от гибели. Помочь.