Вторая смена
Шрифт:
– Я не могу, никак. Анечка, это навсегда уже, понимаешь. – Я еще крепче ее обхватываю. Можно подумать, это что-нибудь изменит. Снова посвист-писк, но уже не жалобный, а безнадежный. Такому птенцу не поможет ни один, даже самый свежий и сочный червяк.
– Водички возьмите? – Оказавшаяся на свободе Марфа-Маринка успела добежать до чайника. И теперь она тащит нам кружку – издали, изо всех сил вытягивая руку. Страшно ей к нам приближаться. Я ее понимаю.
– Не надо. Мы сами справимся. – Я усаживаюсь на полу поудобнее, придерживаю Аньку – за спину, кажется… Или за плечи? Неважно. Потому как она – сплошной кусок истерики. Тихой, молчаливой.
– Ну как скажете. – Марфа смотрит на Аньку уже не с испугом, а с банальным мирским любопытством. И спрашивает меня таким громким шепотом, будто Анька – это интересная, но ничего не соображающая зверушка: – А это что было? Эпилепсия?
Пожать плечами я не могу, поэтому просто кривлю губы – понимай как хочешь. Марфа-Маринка понимает. Сочувствует изо всех сил:
– Тяжело тебе с ней? Сложно, когда ребенок вот такой вот… особенный?
Более уместное слово «ненормальный» она, к счастью, успела спрятать. Правда, неглубоко. Оно в любой момент может сорваться с щедро накрашенных губ.
– Ма-ри-на! У меня… кхм… У меня – хороший ребенок. И я его очень люблю. То есть – ее, – медленно, как-то нараспев произношу я. А потом добавляю тихо и не так сухо: – Прости, пожалуйста, что мы без приглашения и что вот так. Нам неудобно, честное слово.
Марина немедленно тает от нехитрого извинения и старательно начинает меня утешать. Будь она сейчас Марфой – поджала бы губы и сухо хмыкнула.
– Ой, солнышко, ну что ты, в самом деле? Ты же не виновата, что она такая…
Видимо, у меня сейчас на редкость странное выражение лица. Потому что Мариночка в срочном порядке меняет тему:
– Ну и вообще, ничего особенного, не переживай. Знаешь, меня перед самым отъездом ограбили, я и тогда тоже не боялась.
– Да? – лениво отзываюсь я, чувствуя, как Анька дышит мне в грудь. Тычется губами в то место, где под слоем трикотажа и зыбкими кружевами бьется сердце.
– Ой, я не рассказывала? – оживляется Марина, протирая залитый вином стол. – У меня еще одна бутылка есть, там земляничное. Будешь? Или тебе нельзя?
– Нельзя, – вздыхаю я. Вот до дома доберемся, тогда налакаюсь до синих поросят. Может, Анька уснула? Она совсем затихла и сопит почти спокойно.
– Ну ладно, а я тогда глоточек… – Маринка выскакивает в коридор, обходя нас по неровной дуге. Она бы и за километр обошла – но габариты кухни не позволяют.
– Аня, – интересуюсь я, пользуясь отсутствием свидетелей. Сопение становится громким. Пробую пошевелить затекшей рукой и не могу: в меня, оказывается, вцепились.
– Странная история. Как раз перед увольнением. Я с работы прихожу пораньше, а у дверей мужик стоит. Молодой, красивый, рыжий… – весело звенит Маринка, возвращаясь в кухню: – Знаешь, я сперва решила, что это… Ну что я с ним встречалась однажды. Ну, может, по пьяни там как-то, не знаю. Чую, морда знакомая, а кто – не соображу. А он ключом в замке ковыряется, будто к себе домой пришел…
Не иначе кто-то из Конторы захаживал. Проверить, как мы территорию зачистили.
– Ну я чего-то стормозила, стою как овца и говорю ему «Здрасте». А он поворачивается, смотрит на меня – как гипнотизер! – и мне «до свидания». А потом в лифт. Я же только приехала, он как раз на этаже был.
У меня нет сил говорить. Мне даже дышать сейчас трудно. Будто это я, а не Анька, окаменела от горя.
– Ну я к двери подхожу, а она закрыта. Думаю: наверное, я грабителя спугнула. Вот видно, что в квартире рылись, понимаешь?
Пробую кивнуть. Получается плохо.
– А ничего толком не пропало. Шкатулку достали, все из нее высыпали – и серьги, и цепочки, а не взяли ничего. И в остальных местах тоже так – шкаф распахнут, ящики выдвинуты. Причем не в белье, а на кухне, где соль и сахар…
Это инструменты, искали. Остатки ингредиентов, забей-траву и ягоду веронику…
– Ты знаешь, что пропало, по итогам? В жизни не поверишь! – Марфа сидит за кухонным столиком, отпивает вино и даже закуривает – совсем успокоилась, типа. – Книжку они у меня взяли, прикинь?
– Сберегательную? – соображаю я.
– Да в том-то и прикол. Обычную книжку. Катаев, «Волшебный рог Оберона». Старое издание, восьмидесятых годов. Она у меня на тумбочке черт-те сколько лежала, я перечесть собиралась. Ну и собралась!
Точно, сберегательную изъяли. Марфе зарплата в этот томик поступала: Анька рассказала, в тот вечер, когда она у меня мою Чарскую почитать сперла. Вместе с авансом.
– Ты представляешь, какой маразм? Я все обшарила, думала, может, еще чего-то стырили. Слушай, я не знаю, может, они кольцо мое хотели? – Маринка тщательно растопыривает лапку с перстеньком. Бриллиант неумолимо сверкает. – Ну и дураки они, короче! Я же его не снимаю никогда! Я тебе рассказывала, откуда он взялся вообще?
Анька на секунду поворачивает голову. Она умная девочка, про орудия Казни знает. Так что…
– Мариш, ты рассказывала, но я не помню. Объясни еще раз.
– Ты точно не хочешь глотнуть? Сладкое такое, как мед на языке. Ну ладно… Тогда слушай. Есть такой дядя Гриша, вроде родственник дальний, а кем он мне приходится, я не знаю. Ну и он приезжает ко мне под Новый год….
Марина бодро излагает нам историю своей Казни. Ту, которую она теперь помнит. И свою биографию тоже: тот вариант, который внушил ей Старый. Там нет никакой дочки Ани, совсем. И преступления нету, и заваленных рабочих обязанностей. Там вообще все хорошо. Никаких страхов, никаких слез, никакой вечной тоски по погибшему много лет назад ребенку. Ровная веселая жизнь. Одноразовая, правда.
На словах «и вот как надела, так, знаешь, меня словно подменили, сразу жизни начала радоваться» Анька снова пищит. Она давно уже смотрит на Марфу в упор. В рот ей заглядывает. А та улыбается, запивая свой рассказ вином и чаем:
– …когда тошно становится, то я на него смотрю. Оно мне силу дает, вот хочешь верь, хочешь нет. Кажется, что если я его сниму, то со мной что-то страшное случится.
– А ты попробуй, – предлагаю вдруг я. И чувствую, как Анька снова замирает – уже не от безнадежности.