Вторжение
Шрифт:
«Не слишком ли я с ним резок?» — подумал писатель.
— Нет, в самый раз, — вслух заверил его вождь. — Обычный ход размышлений, утвердившийся, понимаешь, в сознании ваших людей после Двадцатого съезда партии. Это все Микита наколбасил, тот еще догматик, ему бы гопак в сельском клубе плясать, а не политикой заниматься. Впрочем, человек он добрый. Мы с ним на Том Свете играем в шахматы. Оказывается, Хрущев — гениальный, понимаешь, шахматист, его никто еще не обыграл, ни Алехин, ни Капабланка, ни ваш покорный слуга.
— Вы играете в шахматы? — удивился Станислав Гагарин.
— Делю третье место с Рама Чана Дринком, — гордо выпрямился Иосиф Виссарионович. — Не слыхали? Древнеиндийский изобретатель шахмат. Но мы оба — щенки по сравнению с Микитой. Его никто еще, понимаешь, не обыграл. Так что же с сальеризмом?
— По-моему, бред это собачий…
— Нет, вовсе не бред, — возразил Сталин. — Тут есть нечто… Хотя, поверьте, Ленину я, товарищ Сталин, никогда не завидовал. Чувство раздражения, понимаешь, он у меня вызывал, это точно. Уже после его смерти, конечно. Вернее, раздражали надутые фанфароны из его окружения. Они так неудержимо кичились близостью к нему, нещадно эксплуатировали память об Ильиче… Словом, вы меня понимаете.
— Понимаю, — просто сказал Станислав Гагарин.
Ну и хорошо. Тогда я вам другое скажу. Обвинение в сальеризме немыслимо еще и потому, что я… Ладно, открою вам собственную, самую, пожалуй, сокровенную тайну.
— Подождите! — остановил его писатель. — Мне пришло в голову сейчас, что сам пойму это по дороге в Россарио из Санта-Фе, когда мы окажемся через месяц вместе с Верой в Аргентине. Не так ли?
— Совершенно верно, — согласился Сталин. — У вас с собой будет рукопись романа Слепухина «Пантократор», где автор довольно четко сформулировал, понимаешь, идею, которой я хочу с вами поделиться сейчас.
— Но ведь это некое нарушение законов детерминизма, причинности, одним словом, — растерянно проговорил писатель. — Вы хотите рассказать мне нечто сейчас, в апреле 1990 года, поведать то, до чего я сам додумался в мае? Не вяжется…
— А что у нас с вами вяжется в этом необыкновенном, понимаешь, романе? — усмехнулся вождь. — Тогда, в Аргентине, вы покинули Санта-Фе и двинулись на юго-восток, в Россарио, а утреннее солнце было не перед вами, а за кормой автобуса…
— Но это еще будет! — воскликнул писатель.
— Что мы знаем о том, что будет, и о том, что было, — элегически промолвил Отец народов. — Примите еще один вариант Загадки Сталина, и пусть иные доказывают, что это вовсе не так. Когда я разочаровался в марксизме и до конца осознал пагубность этого учения для человечества, в моем сознании, тогда я был еще товарищем Сталиным при исполнении, а не тем, понимаешь, кем являюсь сейчас, родилась Большая Идея. Можете назвать ее гениальной, ибо по значимости для мира она и была такой.
Писатель с интересом смотрел на вождя.
— Одну идею вы уже реализовали, — сказал он. — И получили титул Великого… И я полагал, что вам дали его за победу марксизма в отдельно взятой стране.
Сталин скорбно покачал головой.
— Эта победа лишь часть моего плана, — со вздохом проговорил он. — Идея была в том, чтобы довести до абсурда, навсегда заклеймить бредовые, понимаешь, догматические учения полоумного сыночка адвоката-выкреста. А как мне это было сделать? Вступить в схоластический спор с затруханными педерастами в академических мантиях? Для товарища Сталина это неприемлемо, понимаешь… Тогда я и задумал провести глобальный эксперимент на гигантском полигоне, занимающим шестую, понимаешь, часть суши.
— Побольше, — криво усмехнувшись, заметил Гагарин. — Китай, Корея, Вьетнам, страны народной демократии…
— Это было уже потом, — отмахнулся вождь. — Идея социал-абсурдизма, назовем это так, сложилась в моем, понимаешь, сознании, в конце двадцатых годов. Окончательно все понял, когда собрался в Сибирь выбивать хлеб из тамошних мужиков…
— Подождите! — остановил Сталина писатель.
Он сорвался с места, прошел в торцевую комнату, где в книжном шкафу, купленном еще в Екатеринбурге, стояли самые дорогие для него книги: «История» Карамзина 1818 года издания, двухтомник Андрея Дикого, «Горбачевизм» Александра Зиновьева, серьезная, изданная в юаровском Иоганнесбурге монография Дугласа Рида и «Социализм как явление мировой истории» Игоря Шафаревича.
Книгу, которую переплел ему в прошлом году Милюшин, это было единственным, что раскавыченный фидор делал профессионально, писатель и принес сейчас на кухню.
— Серьезное сочинение, — уважительно произнес Иосиф Виссарионович, — хотя и в нем член-корреспондент даже не намекнул на возможность подлинной, понимаешь, отвратности товарища Сталина по отношению к самой сути марксистской идеи.
— Вряд ли кто смог бы додуматься до этого, — с сомнением выпятил бородатый подбородок Станислав Гагарин. — Вообразить себе, что товарищ Сталин нарочито действовал во имя дискредитации ленинского учения… Хотя… в этом есть нечто.
— Вот-вот! — оживился Сталин, ткнув в сторону сочинителя мундштуком трубки. — Теперь и вы находите… Но разве самому не приходила прежде подобная мысль?
— Ежели честно, то скорее подбиралась, — признался Станислав Гагарин. — Но робко, на краешке сознания… А затем я инстинктивно пугался ее и тотчас же гнал обратно, не давая оформиться более или менее зримо. И когда прочитал роман Слепухина «Пантократор»…
— Сочинение лежит у вас на письменном столе, — уточнил Иосиф Виссарионович.
— Лежит, — согласился председатель «Отечества». — Не знаю, что с ним делать…
— Напечатайте, — посоветовал вождь. — В сборнике «Ратные приключения».
— Какие уж там ратные, у Слепухина, — усмехнулся Гагарин.
— А как же? Сражение товарища Сталина с самим собой и марксизмом… Мне кажется, что эта вещь так и просится в раздел «Иду на вы». Автор имеет право обнародовать собственную нестандартную, понимаешь, точку зрения. Аналогов ей вы ведь не знаете?
— Как будто нет…