Выдумщица
Шрифт:
— Что Джейми?
— Джейми говорит, что мне не надо их слушать.
— Ну что, Джейми прав. Тебе совершенно не нужно ничего сбрасывать, — я говорю это и понимаю, что мои слова, слова «настоящего человека», ничего для нее не значат.
— Никому не говори, ладно?
— Конечно.
— И маме не говори, хорошо?
— Не скажу.
— И никому сегодня не говори.
— Не скажу. Конечно же не скажу.
Она смотрит на меня — я никогда не видела ее глаза такими беспомощными. Меня мучает вопрос, что же все-таки с ней случилось. Я понимаю, что все, из-за
И тут до меня доходит. Наверное, она переживала гораздо глубже, чем, по моему мнению, могла. Ну, когда умер папа. Может быть, она уехала в Австралию не потому, что не хотела лишних проблем — горя и боли. Убежать от горя нельзя, и она, наверное, загнала его внутрь себя и все еще живет с этим.
— Спасибо тебе, — говорит она. И обнимает меня.
Мы возвращаемся в это осиное гнездо и видим, что все тощие задницы, длинные, как жирафы, сгрудились у монументального бара, изваянного из аспидно-черного камня.
Сестра угощает меня коктейлем. И я решаю даже не упоминать о том, что только что произошло.
— Итак, что ты о них думаешь? — спрашивает она.
Я оглядываюсь на жираф, цедящих спиртное через соломинки.
— Они очень милые, — вру я. — Очень доброжелательные.
— Все с точностью до наоборот, — говорит она. — Они полные сучки в основном. Но могут быть забавными, когда их узнаешь получше.
Я смеюсь. С такой стороны я не видела сестру довольно давно. И мы с ней говорим, и говорим, и постепенно переходим к Джейми. Она говорит, как сильно его любит. Какой он романтичный. Не могу отрицать, все это кажется вполне реальным, по крайней мере для Хоуп. Но и реальных вещей оказывается недостаточно, чтобы она почувствовала уверенность в себе. Но какой бы угнетенной ни была она сейчас, с ним она, вероятно, будет счастливее, чем без него.
И пока тощезадые клушки квохчут и кудахчут у нас за спиной, я чокаюсь с ней и желаю ей счастья. Она берет меня за руку и благодарит за то, что я ее сестра. И ее настоящий друг.
86
Когда приезжаю в Лидс, я захожу повидаться с Фрэнком.
Вообще-то до отъезда на свадьбу я заходила к Фрэнку каждый день. Учитывая, что Элис страшно занята на всех этих занятиях по уходу за младенцами, в группах домохозяек и молодых матерей (настолько занята, что у нее не было ни единого приступа паники с того случая, когда мы наткнулись на Джона Сэмпсона) и что мама полностью поглощена свадьбой Хоуп, Фрэнк — это единственный человек, с которым я могу поговорить по-настоящему.
И с каждым днем мы становимся все ближе друг другу. Мы становимся такими близкими, что со мной происходят странные вещи.
Фрэнк, человек, которого я воскресила к жизни, делает со мной сейчас то же самое.
Правда. Я и в самом деле чувствую, что оживаю. Пожалуй, впервые в жизни для другого человека важно, что я существую в этом мире. Для человека, который не является моей мамой или моей подругой. Для человека, который мне нравится, очень нравится, и которому нравлюсь я. И это приятное чувство. Я почувствовала, что есть в мире я. Пусть я нахожусь не на уровне Нельсона Манделы или Ганди, но на уровне Бейонс Ноулес — пожалуй.
Мне хочется запечатать это чувство в бутылку. Хранить его, оставить про запас на черный день. Но даже черные дни сейчас уже не такие черные, как раньше. Они как задник декорации следующих один за другим видеоклипов для массового зрителя — с «карпентерами», или с секс-бомбой Систер Следж, или с этим смехачом Фрэнки — вероятно, последнее подходит лучше всего.
Ведь мир можно видеть с разных точек зрения. И с одной из них мне кажется, что Фрэнк может быть не просто хорошим другом. В мире все взаимосвязано. Деревья, дороги, машины, здания — они такие же части друг друга, как губы и глаза — части одного лица. Я вижу красоту во всем. Мир вокруг принарядился и подкрасился.
И вечером, накануне свадьбы, Фрэнк говорит, что и он заметил это. Ну, насчет мира и видеофильма.
— Птицы постоянно прилетают непонятно откуда, — говорит он, — каждый раз, когда ты рядом.
Я нервно смеюсь, а потом вижу, что лицо Фрэнка очень близко. Я смотрю в его глаза и пугаюсь. Пугаюсь того, как легко смогу его полюбить.
— Почему ты все это делаешь? — спрашиваю я.
— Потому, что ты мне небезразлична. И думаю, никогда не будешь безразлична.
То, что кто-то может говорить такое мне, кажется необычным.
— Не делай этого, не надо.
— Нет, надо.
Но вместо того чтобы потянуться к моим губам, его губы легонько целуют меня в лоб.
— Ладно, — говорит он. — Нам, наверное, надо лечь пораньше. Завтра у нас большой день.
87
В начале нашей длинной поездки на поезде в Сассекс (дальше, до маленькой деревушки, где моя сестра будет венчаться, Фрэнк возьмет машину), видно, что он не в своей тарелке. Сначала я думаю, что это нервы. Что он нервничает из-за той лжи, что ожидает его.
Но когда я разговариваю по телефону с мамой (которая была у дверей Хоуп уже в семь утра, всю ночь проведя в автомобиле), я понимаю, что его беспокоит что-то другое.
Сказав маме, в какой именно точке сети железных дорог Британии мы сейчас находимся, и отложив телефон в сторону, я спрашиваю Фрэнка: с тобой все в порядке?
— Да, — говорит он.
— Ты это из-за сегодняшнего? Нервничаешь?
— Просто думаю, когда все это закончится.
— Закончится?
— Ну, после сегодняшнего. Будут ведь и другие ситуации, когда ты станешь врать матери об Эдаме. Тогда что?
Вопрос по существу. Ведь не может же Фрэнк все время играть роль Эдама.
— Что ты имеешь в виду? Мне сказать маме правду? Что ты просто мой товарищ?
Он ничего не отвечает. Прижимается лицом к стеклу. Мы проезжаем маленькую станцию так быстро, что прочитать ее название невозможно.
— Может быть.
— Но если так, зачем ты тогда здесь? Какой смысл в твоем присутствии, если ты не можешь поддержать мою выдумку?