Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
Тем временем возы в шляхетском таборе были уже разорваны казаками, один из них закрепил нашу хоругвь на вражеском редуте, казаки, сминая железных гусаров, ринулись в табор, уже приближались к королю, окруженному самыми его верными слугами, еще один натиск, еще один удар, еще - и вечность будет говорить об этих сыновьях свободы, их золотые трубы будут извещать им величайшие надежды и слава укутает их багровыми шелками.
Я следил, руководил, внимательно присматривался, оберегал. Не короля свою победу. Пусть и ущербную, но все же победу! И условия ставить будет не король. Хан не выпустит меня отсюда, пока не будет удовлетворен сам, но и не сможет выйти с нашей земли, если не будут удовлетворены казацкие требования.
Подлетели ко мне посланцы, казаки,
– Батько! Уже одолели мы их!
– Гетман, король твой!
– Не ускользнет егомосць!
– Вели, батько гетман!
– Скажи слово!
Я посылал в битву одной рукой, а другой знай сдерживал, и какая же из них должна была перевесить!
Ощущал на себе хищные глаза невидимые, острые, режущие, как осока. Следили за каждым моим движением, подстерегали, выжидали. Может, ждут, чтобы пал король, а потом уничтожат и меня, чтобы не было соперников, чтобы пустыня была вокруг, безбаш - без головы, чтобы повторились Варна и Лигница [58] и те времена, когда хан татарский двенадцать недель сидел в столице королей польских в Кракове?
58
Места побед татарских над польскими войсками в XV и XVI столетиях.
И когда уже эти глаза сузились до немилосердной остроты лезвия ханской сабли и холодная сталь коснулась моего бедного окровавленного сердца, прозвучал мой голос. Высокий, резкий мой голос гетманский, голос полководцев, вождей и пророков, голос для толп, пространств и расстояний. Такой голос слышат даже мертвые.
Тогда, когда достаточно было лишь протянуть руку, чтобы взять короля, я закричал: "Згода!" И казаки остановились. Трубы заиграли отступление. Произошло чудо. Король был спасен.
Никто никогда не узнает, что спасал я не короля, а цвет своей нации, что крик этот мой был не против народа моего и поднятой им борьбы за свою жизнь и надежды свои, а для сохранения народа, хотя бы и дорогой ценой. Жаль говорить!
Ой бiда, бiда, чайцi-небозi,
Що вивела чаєняток при битiй дорозi...
34
Сколько вод перебрел мой конь, сколько трав потоптал, сколько ветров развевало его гриву. Ветры никогда не унимаются, и реки вечно текут, и травы зеленеют, а над всем возвышается память людская, и я - в этой памяти. Она мучает меня и после смерти, бередит раны душевные, истекает кровью неизлечимо.
Я не умер в Чигирине и не похоронен в Субботове. Ночью перелетел в Киев, сопровождаемый добрым духом Самийла из Орка, постригся в Печерский монастырь под именем отца Самуила и так прожил сто лет и пятнадцать, следя за тем, что творилось на свете, а потом жил и дальше в мысли, слове, предании, песне, хвале и проклятьях, в парсунах и монументах, - и конца мне не было никогда.
Может, и парсуна моя самая лучшая была в Печерской лавре на северной стене великой церкви, возле мощей митрополита Михаила, где я изображен был во весь рост, но эта парсуна была замазана по высочайшему повелению об устранении из церквей изображений не святых лиц. Повеление шло от того самого царя, который загнал в жестокую ссылку величайшего поэта моего народа. Так объединяются века и имена даже в несчастьях и горе.
А мой век был начисто безымянным. Одни лишь казаки и кобзари да моря крови. Кровь всегда безымянна. Но какая же страшная эта безымянность! Песни кобзарей звучат над степями, и какая же печальная их безымянность! Народу нужны имена, как хлеб и слово. Я дал эти имена под Желтыми Водами и Корсунем, под Пилявцами и Замостьем, в Киеве и Чигирине, а после Збаража должен был собрать их в компут, в первый реестр моего народа, который отныне получал имя не общее, не нарицательное, а олицетворенное и каждый раз неповторимое, как неповторим каждый человек, приходящий на свет.
Древних греков никогда не было слишком много, но никто не догадался их переписать. Александр Македонский победил темные полчища Дария с щуплым войском, но мы знаем только имена ближайших приспешников Александра. Спартанцев царя Леонида, павших при Фермопилах, знаем только число, но не имена.
Я дал имена своему народу, записал его для истории после Зборова, который не стал моей наивысшей фортуной, однако не стал и позором, которого я так опасался в ту ночь измены моего ближайшего союзника Ислам-Гирея.
В Зборовском договоре был пункт о том, что казацкий реестр увеличивается до сорока тысяч. Такого компута еще никогда не составляли в моей земле. Шестнадцать полков охватывали огромный простор с запада - по Горыни, Случу и Днестру до впадения в него Ягорлыка, с севера - по Припяти, Днепру до впадения в него Ипути, по Десне и Сейму возле устья Клевани, с востока - по верхнему течению Сейма, Сулы, Псла и Ворсклы, а с юга - по верховьям Ингула, Ингульца и Куяльника до устья Ягорлыка. Уже и эти границы были тесны для народа, но я должен был довольствоваться, как это сказано, est virtus licita abstinuisse [59] .
59
Дозволена доблесть соблюдать меру (лат.).
Какую еще нацию переписывали когда-нибудь? Может, исландцев, которые радовались каждому, кто одолел холодный жестокий океан, из рода в род передавали имена тех, кто первым вступил на каменистый остров среди безбрежных холодных вод, и с гордостью вели от них свои родословные. Послать бы туда своих послов, чтобы расспросили, послушали этот мудрый в своем самосохранении маленький народ. Но слишком далека дорога и в Исландию, густые туманы закрывают ее от моего взгляда, а еще: слишком мало отпущено мне времени на все, что должен был сделать. И по Украине не мог поездить и походить, чтобы самому присмотреть за составлением реестра, послушать речь своего казачества, выделить самому наиболее достойных, определить избранников, ибо разве же это число - сорок тысяч - охватывало весь народ? Увы! Неисчислимая сила войска была в полках. Иной полк имел более двадцати тысяч казачества, ибо что село, то и сотник, а иная сотня имела люду и целую тысячу. Все живое поднялось в казачество, едва ли нашелся бы в каком селе человек, который не хотел бы сам или его сын в войско идти, а если сам был нездоров, то слугу-парубка посылал, остальные же, сколько бы их ни было, все шли со двора. Даже из городов, имевших Магдебургское право, присягнувшие бурмистры и райцы свои уряды покидали, брили бороды и шли в войско.
Нужно ли удивляться, как трудно было вместить в сорокатысячный компут такое неисчислимое войско? Обозный Иван Чарнота и полковники должны были списывать прежде всего казаков конных и ружейных, которые служат издавна и на всякую службу пригодные и охочие. Реестр составляли постепенно, осторожно, почти тайком, обставляя все это вещами приятными: выплатой за службу из королевской сокровищницы, обещаниями посылки в добычливый поход с гетманом. Месяца октобрия дня 21 я скрепил собственноручной подписью реестр на сорок тысяч человек, первый список (гей-гей, какой же куцый и неполный!) своего народа, нации своей, ядра будущих поколений. Не все там имена стоят, запорожцы пошли на свои острова, не пожелав променять свободу на королевскую службу, потому будут еще имена и вне моего реестра, но и вокруг самого компута просто кипело от людей, может порой более достойных, но нужно было выделить, нужно было ограничиться, ибо власть - это прежде всего ограничение. Ведал я, что много и таких, которые рвались в реестр, отталкивая более достойных, часто согласны и не попадать туда самим, лишь бы только не пустить соседа или знакомого. Так и случилось, что мы недобрали и до сорока тысяч, записав в реестр только 37 745, хотя могли бы выставить и целый миллион! Но я скрепил подписью это число, и не жалею, и готов идти на суд людской и божий с чистой совестью.