Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
Я спрашивал об этом отца Федора, когда весной ехали мы на пасеку возле Субботова, мой исповедник долго ехал молча, потом свернул на поле к потемневшим остаткам соломенной скирды, слез с коня, приподнял солому в одном месте, в другом, в третьем, показал мне молча. Земля под истертой соломой была изрыта извилистыми беспорядочными канавками. Мышиные норы. Что же в этом удивительного?
– Мыши и те роют как попало, и каждый тянет к себе и добивается как можно больше и легче, а чего же ты, гетман, хотел от людей? Добавь к этим норам еще и разум, вот и получишь то, что имеешь...
Иногда казалось мне, что сижу под срубленным буйным деревом, и каждый собирает себе щепки, гребут друг перед другом - кто больше. Голод злее и могущественнее сытости, может, потому и наползал на эти степи исстари, и исстари над ними летел ветер, и крик, и стон. Голод объединяет людей, сытость рождает зависть, раздоры и ненависть. Два года даровала мне судьба, и два года свирепствовал голод. Пожирал все вокруг, как те голодные коровы в фараоновом сне. Покинутые
Сосредоточение власти и собственности в одних и тех же руках всегда чревато опасностью. В своем всемогуществе я покушался чуть ли не на самого бога, и пока бог гневался и насылал на мою землю неурожай, мор и голод, я делал свое, земное. Открыл школы, начал застройку и украшение земли, устройство городов, за два года успел то, на что уходили целые века. Еще вчера Украина воевала, сегодня училась. Никогда еще так не воевала и никогда не знала такого учения. Павел Халебский, который будет сопровождать патриарха Антиохийского Макария в его путешествии в Москву, напишет про нашу землю: "Начиная с сего города (Рашкова) и по всей земле русских, то есть казаков, мы заметили, к своему огромному удивлению, прекрасную примету: все они, за исключением немногих, даже большинство их жен и дочерей, умеют читать и знают порядок церковных служб и церковное пение; кроме того, священники обучают сирот и не оставляют их слоняться по улицам невеждами". Народ учился быть народом. Ему надо все одолеть! Прорваться сквозь все преграды! Пробиться! Выйти в первый ряд и заявить миру о себе! И кто же подвигал на это народ украинский? Я, Богдан, гетман Хмельницкий. Я тешился самооправданиями, смаковал их. Каких только благородных намерений не выдумаешь, лишь бы только оправдать свои поступки! Меня любили и ненавидели, мир даровал мне все самое лучшее (и самое худшее тоже). Власть неминуемо причиняет зло тем или другим людям, а потом оно так же неминуемо возвращается к своим источникам и падает страшным наказанием на носителей власти.
Когда составлял реестр, думалось, что даю народу своему не одни лишь имена, но и великое единство и силу. К тем сорока, занесенным в компут, разбитым на шестнадцать полков (девять на правом, семь на левом берегу Днепра), добавлялось еще трижды, а то и больше, по сорок тысяч, потому что каждый казак втягивал в помощники своих родичей, опричь того, имел двух посторонних подпомощников - пешего и конного, которые со своими семьями тоже считались казачеством. Кроме того, под своей рукою устроил я еще двадцать тысяч резервного войска, отдав его Тимошу, да еще разрешал формировать охочие полки. Так, смешивая и сколачивая воедино народ, считал я, что даю ему единство и спокойствие, а получалось, что раздергиваю и распыляю его еще больше и отдаю под руку либо бунчукового товарищества, то есть тех, которые стояли при гетмане "под бунчуком", генеральные старшины и полковники, либо же товарищества значкового - сотников, писарей, есаулов, хорунжих. Наименьшая власть неминуемо делала человека паном хотя бы и на незначительное время, еще вчера под нами всеми горела земля и клокотала кровью, а теперь лежала покорно и ждала, чьи руки заграбастают ее. Все начинается с земли и кончается тоже землею. Война оставляет после себя пустырище, на котором еще долго не поднимается древо разума. Кто прежде всего может уцелеть - мудрые и незащищенные или толстокожие и циничные? Не было уже со мною Кривоноса, пали молодой Морозенко и великий воин Бурляй, смерть унесла честных рыцарей Ганжу, Кричевского, Голоту, Тугай-бея. С кем я остался? Войско становилось все больше и больше, полковников и старшин тоже становилось больше, и кипело от страстей, завистей и ненасытных домогательств. У каждого полковника было войско, и он мог не покориться и самому гетману. Рожденные в глиняных хатах теперь заявляли о своем праве жить в палатах. Все равно ведь кто-то должен пить мальвазии из серебряных кубков и топтать ковры в светлицах на помосте, - так устроен мир. Еще вчера все вокруг бурлило от людей, которые резали, кололи, убивали друг друга за высшие цели, сегодня те же люди перегрызали друг другу глотки за добра-богатства, укорачивали жизнь не только бессильным и беззащитным, но и самому гетману. Где же та Немезида! Где громы небесные? Где всевидящее око господне?
С течением времени в старшину проникало множество людей, которые отличались не столько способностями, сколько широкой глоткой или крепкими локтями. Рвались в полковники, в послы, в гетманы. Мрачно, упорно, каменно. Еще вчера казалось мне, что все они ищут только битв, крови, огня, просят их, как милостыню, готовы пасть в бою за волю и веру, но получалось, что гибли мужественные, а оставались зачастую не столько отважные, сколько коварные. Кто плодит коварных людей?
Легко бороться с чужой несправедливостью - тяжело самому быть справедливым. За богатство надо платить только человеческой жизнью - другой платы не существует. Знал я это твердо, но был бессилен против темных страстей, которые надвигались на меня так же угрожающе, как еще вчера надвигалась загребущая шляхта, до сих пор еще темной тучей стоявшая на пограничье моей растерзанной земли.
Что оставлял после себя простой казак, погибая в бою? Саблю с деревянным черенком, шапку и трубку - вот и все богатство.
А мои полковники - что оставляли они? По полсотни кафтанов на меху, тафте и атласе да десятки пудов серебра? В битвах состязались отвагой, а теперь все свое умение пускали на раздобывание и накопление добра и имущества.
А кто бы мог переписать все имущество гетманское? Жаль говорить! Генерального подскарбия еще не было среди старшины, потому что и имущества у прежних гетманов никакого не было, а кошевому на Сечи, когда избирали на уряд, казаки обмазывали лицо грязью, чтобы не забывал о своем происхождении и не зарился на золото и роскошь. Но теперь, когда я разбил тяжелую плиту надгробную над свободой своего народа и когда даже с голодной и опустошенной земли потекли тоненькими струйками стации (сбор припасов для содержания войска) в гетманские сокровища, когда в Чигирине возводились кладовые и шпихлеры (амбары), строились каменные помещения для сохранения золота и драгоценностей, припасов и снаряжения, уже недостаточно мне было и атаманов моих Лаврина Капусты и Федора Коробки, и Тимоша, который рвался больше к войску, чем в кладовые, и самой пани Раины, моей давней ключницы.
Так возник словно бы сам по себе зегармистр мой, пан Циприан. Золото влекло его, не имел ничего, кроме своей потертой бархатной одежды и воспоминаний о Фуггерах, само имя которых пропахло для него золотом. Я поставил его возле гетманского золота, сделал своим подскарбием на радость пани Раины, а может, и на свою радость, потому что теперь пани Раина могла тешиться своим зегармистром и дать больше воли нам с Матроной.
Назначаешь не тех, кого хотел бы, а тех, которые оказываются возле тебя, окружают тебя, заглядывают тебе в глаза, ловят каждое слово, оказывают мелкие услуги, пресмыкаются и прислужничают. Лесть, может, и вредная, ибо она подтачивает человека, как шашель. Но похвала нужна, она дает уверенность в своих силах, без которых ничего не можешь сделать.
Мой выбор пал на зегармистра то ли в неосознанном стремлении задобрить капризную пани Раину, то ли из чувства благодарности за то, что предостерег когда-то от Смяровского? А может, нужен был мне возле гетманского золота именно такой человек с мертвой душою, изъеденной золотой ностальгией? Он не мог помешать мне, потому что умел лишь молиться золоту, я же хотел оживлять этот вечный металл, чтобы при его помощи найти в мирах место для человека.
И каким же страшным ударом отомстила мне судьба за это!
Пока я был жив, многое скрывалось от меня, даже дух Самийла часто молчал, боясь открывать мне глаза. Только смерть знает все. Теперь знаю все и могу судить обо всех. Хотел творить добро. Добротворец! Ведал ли пути добра и думал ли об отмщении? И бога нашего распяли, когда он хотел сделать какое-то добро в этом жестоком мире.
Я рвался туда, где люди красивые и добрые и где все великое, даже самая малая травинка. Может, это была моя единственная радость в жизни, так пусть же не упрекает суровый потомок и не удивляется, пренебрежительно пожимая плечами, дескать, как это великий гетман мог оставить все государственные дела и убежать на какие-то пасеки. От государства тоже необходим отдых. У государства много общего с вечностью, а вечность постная, как просвира, она отнимала у меня жизнь, высушивала все корни, становилась моим проклятьем, ни красоты, ни желания, ни отдыха. Вся жизнь в неистовой приподнятости на предельном напряжении сил - как я мог выдержать? Перетянутая струна рвется. Походы, переходы, теплые бока коня, бесконечные дороги, случайные ночлеги, кровавые поля Украины, танец среди сабель, безбрежные просторы, то дико пустынные, то переполненные людом настолько, что уже эти люди не знают ничего другого, как убивать друг друга, и бог убирает их, как мусор.
Не говоря никому ничего, как только пригрело майское солнце, как только зажужжала пчела, начали подниматься травы и защебетали листья теплом, я взял Матронку и исчез из Чигирина, исчез, спрятался и укрылся от мира - ищите своего гетмана то ли в поле на колосочке, то ли в огороде на зельице, то ли в пасеке на медочке.
Может, потомки и осудят гетмана за его странное пристрастие к пасекам, будучи не в состоянии понять, что это, и зачем, и почему? Разве ж об этом расскажешь? На пасеке - ни суеты, ни злобы, ни греха. Вечера там не измяты, как сброшенная одежда, а дни бесконечны в счастливой нескованности жизни среди зеленого мира и ласковых душ. Кузнечики стрекочут в траве, жаворонки серебряными нитями своих голосов ангельских соединяют небо и землю, утята плещутся в ряске, будто первые дети мира нашего, выпь дует где-то в свою печальную дуду, печальную и величальную, кукушка неутомимо вещает многая лета всему живущему, зеленые бездны разверзаются у тебя под ногами, растения текут как реки, мимо тебя и сквозь тебя, и ты становишься словно бы этим зеленым миром, забываешь о королях, вождях, гетманах, о битвах и раздорах, сомкнув глаза, оказываешься между сном и просонками и хочешь сесть, молчать, учиться у травы спокойствию и силе.