Я, Богдан (Исповедь во славе)

Загребельный Павел Архипович

Власть привлекает возможностью творить вокруг счастье и свободу. Но, давая одним, отнимаешь у других, потому что всего отмерено однажды и навеки.

Иоаникий Галятовский в "Ключе разумения" будет писать: "Которые чужие земли, участки и дворы отнимут и себе пространное, а людям тесное место творят, будут иметь товарищество с дьяволами, будут в пекле как в сундуке железном тесном заперты навеки".

Кто бы там обращал внимание на подобные предостережения!

Они брали, потому что я давал, а я давал, потому что сам вынужден был брать, - иначе не удержал бы войско и не выстоял в той неистовой борьбе, на которую встал супротив шляхетства и магнатерии чужеземной.

Из всех сел, местечек взымался годовой оклад денежный, который назывался стацией, также за показанщину, покузовное и становое, кто вино курит из

казаков, а кто шинкует - с бочек; со станов собирались деньги, а с пустующих земель - хлеб, с которого сбора часть во двор гетманский отдавалась, а часть на оплату служителям сотенным и войсковой полковой музыки и на общие городовые расходы я позволял. Стации собирались с могущего двора один рубль и пятьдесят копеек, со среднего двора пятьдесят копеек, а с убогого - пятнадцать. На болотах с могущего - сорок копеек, со среднего двадцать, а с нищего - пять. А еще на служителей сотенных, на хорунжего по одной, а на писаря по две копейки, да на сторожей полевых со всякого мещанского и посполитого двора по две копейки, овса по четверику, по буханке, по ступке соли, по кварте пшена, да на мистра (палача) со всякого двора денег по копейке. На гетманскую музыку и на кухню гетманскую со всякого обывателя по пропорции их имущества мукой ржаной, пшеничной и гречишной, солодами, семенем конопляным, горохом, маком, кабанами, птицами, а деньгами не брали ничего. Перед наступлением каждого праздника собирались для полковников с сел и местечек на ралец гуси, утки, куры, яйца и поросята, а еще куница предсвадебная с каждого двора, где были молодой и молодая, а еще по неделе в степи косили полковнику сено, ему же хлеб жали по два и по три дня в год, да в год на полковую музыку с трех человек брали с каждого местечка: ржи по тридцать четвертей и овса толикое же число, гречишной муки шесть, пшеничной шесть и пшена шесть, гороха две четверти и два четверика, маку полчетверти и один четверичок, кабанов три, сена возов тридцать, дров возов тридцать, капусты тридцать кочанов, свеклы три воза, а на сторожа полевого от вола рабочего ржи или овса по два четверичка и по две копейки и буханке хлеба, пешие - от двух до десяти копеек. Да палачу с каждого по копейке, также в ратуше стояли на почте по шесть коней да пеших по три человека, а особенно пеших на страже шесть человек по неделе попеременно с другими ратушными селами, всего в один год раз или же два, раздобывалось также для наездов варево, как-то: капусты, свеклы, огурцов и прочего выдавали по части. Посполитые должны были заготовлять на войсковых степях сено на зиму для войсковой арматы, давать сборы в пользу полковых и сотенных служителей, писарей, арматной прислуги, музыкантов, полевых сторожей.

После Зборова обо мне говорили: возвратился, мол, Хмельницкий в свой Чигирин на отдых, и в Киев не заезжая, вокруг его высокомерие и роскошь, добыл для себя со старшиной несказанное количество богатств, а казаки на войне мало добыли, потому-то уже в прошлом году всю землю опустошили и теперь вернулись по домам с пустыми карманами и сумками.

Может, те, кто пускал такие слухи, хотели, чтобы я сгнил в шатре под дождями, не имея сорочки на смену?

Тогда, под Зборовом, к королю, который величественно засел в пышном шатре огромном, послал сначала депутацию казацкую, одев послов своих в наилучшие одеяния, и велел им держаться надлежащим образом. Послы падали несколько раз на землю перед королем, с плачем признавая вину войска всего и прося милосердия, а потом подали письмо к королю от имени всего войска, и снова падали, и вставали, и снова падали и вставали, так что и не поймешь: стоят или падают. Ведь другие упадут и лежат неподвижно или ползают возле трона, а тут падают и мгновенно вскакивают - почтение или насмешка?
– такое лукавство казацкое!

А потом и сам я прибыл к королю. Была у меня надвинутая на уши бархатная шапка с двумя перьями в аметистах, золоченый атласный жупан, кунтуш волосяной атласный с маленькими серебряными петличками, стоял и не гнул шеи перед его королевской милостью.

Казаки шли за мной расколыханно и безбрежно. Зажали королевскую охрану, окружили дорогой шатер Яна Казимира выкриками, шумом, песнями, неистовостью. Песни поднимались до самого неба, от казацкого танца земля прогибалась и вздрагивала до глубочайших глубин, бочонки с горилкой летали над головами, жилистые руки подхватывали их легко, вытягивались жилистые шеи навстречу струйкам адского напитка, макались усы, текло по твердым подбородкам, в луженые глотки, которые могли бы перекричать трубы Страшного суда и проглотить все огни адов.

...Якби менi зранку

Горiлочки склянку.

I тютюн та люльку,

Дiвчину Ганнульку!

...Ой, густий очерет та й лепехуватий,

Чи ти ж мене не пiзнав, пришелепкуватий.

...Танцювала риба з раком,

А петрушка з пастернаком,

А цибуля з часником,

А дiвчина з козаком.

– ...Ой козаче чорновусий,

Чому в тебе жупан куций?

– Мене дiвки пiдпоїли,

Жупан менi пiдкроїли.

Явился я в дорогой одежде, а король не мог и переодеться. Шатер весь в золоте и шелках, а Ян Казимир - пропитанный потом, грязный и растрепанный. Сидел на походном троне, покрытом драгоценным аррасом, подергивал головой, кривил губы, изображая монаршью гордыню, но речь его была мягкой, он лишь обещал, а не угрожал, - и я не выдержал: "Горазд, король, молвишь!", вежества и учтивости же никакой против королевских слов не учинил ни словами, ни в чем-либо другом, отчего ужаснулся царский посол в Варшаве Кунаков и, наверное, напугал московских бояр моей дерзостью казацкой.

Я же еще тогда, после Зборова, перед московским посланцем Литвиновым, выпив здоровье царское, сказал: "Не того мне хотелось, и не так тому быть должно, но не повелел царь, не пожаловал, помощи христианам не дал на врагов". И, так говоря, заплакал. Жаль говорить!

Тень ханской угрозы ударить по моим войскам легла на Зборовский пакт, вписаны туда были пункты о моем согласии на возвращение шляхты на Украину, проклинал меня народ, проклинали мои старшины, проклинала и шляхта, которую я все равно ведь не пустил в ее маетности, ибо я - гетман, я - Богдан.

За все надо платить на этом свете. Были безымянными до сих пор, теперь обрели имена, но какой же горькой ценой? Может, так и надо? Безжалостность истории?

Я не видел неба под Зборовом. Тяжелые тучи, дождь, туман, угнетенность и упадок душевный. Где просторы чигиринские, где степная безбрежность, высокие соборы белых облаков равнинных, солнце, лазурь?

Черные дымы вставали с земли, далекие зарева охватывали простор, даже небо не могло чувствовать себя в безопасности, а что простой человек?

Полосы ветра, тишины и крови на земле и на небе, противоположность миров, столкновение, скрежет, крик, стон.

Король, не имея чем платить хану под Зборовом, тайно дал ему согласие брать ясырь с украинских земель, и хищные чамбулы разлетелись во все стороны аж за Днепр и на Брацлавщину, так что ни Небаба, ни Нечай не успели и опомниться, увидев, что творится в их полках. Мне же за этот чужой произвол осталась песня-проклятье:

Бодай Хмеля-Хмельницького перва куля не минула,

Що велiв брати дiвки, й парубки, i молодiї молодицi!

Парубки йдуть гукаючи, а дiвчата спiваючи.

А молодiї молодицi старого Хмеля проклинаючи:

Бодай того Хмельницького первая куля не минула,

А другая устрiлила - у серденько уцiлила.

35

Два года между Зборовом и Берестечком. Бессмысленные раны на теле народа, на теле земли. Достаточно ли двух лет без войны, чтобы залечить эти раны? Нельзя отнять у людей прошлого, но как же легко лишить их будущего! Я должен был заботиться о будущем, о достоинстве и гордости, преодолеть враждебность, зависть, неразумие, трусость, неминуемую несправедливость власти, отбросив даже мысль о том, что мы якобы испокон веку ниже тех, кто угнетал нас и сосал соки земли нашей. Считали: мы не способны ни на что. Считали: все только для них и для их бога. Считали: нам нужно преодолеть столетия, чтобы хотя бы приблизиться к ним.

А мне достаточно было и тех двух скупо отмеренных лет, чтобы появились и церкви, и школы, и образованность, и образ жизни, и одежда, и здания, и умение жить, и даже гордость да еще и то, чего не нужно вовсе. Спасительны или пагубны для людей знания и образованность? Сотники похаживали вокруг меня толстые и разукрашенные, а полковники еще более толстые и еще богаче наряженные - откуда они взялись, откуда появились, у кого научились? Сверкали золотом, саблями посверкивали по-шляхетски, когда уже добивались всего, тогда еще каждый хотел иметь хотя бы пару соболей, потому что соболя - недоступны и за золото, приобрести их никто не мог, только получить в дар за высокие заслуги или за коварство, а как отличить - где заслуги, а где коварство?