Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
Моя власть! Я не получал ее в наследство, будто сундук с золотом. Она не освящена древними суевериями и поддерживалась лишь моими личными достоинствами. Я взял ее так же прочно, как прочно сжал в руке булаву. Считалось: достаточно поднять булаву - и это уже власть. Я знал: иногда приходится опускать булаву на головы непокорных крикунов, сносить эти головы безжалостно, жестоко, без содрогания. Это было страшно, содрогалось мое сердце, плакала душа, захлебывалась слезами, но что я мог? Я сам был булавой в руке судьбы, в руке высшего предназначения, высоких потребностей свободы. Свобода дается кровью, а кровь невинна и безымянна.
Я давал
О аристократы с хлопскими фамилиями! Тетеря, Свечка, Безбородько, Борозна, Гвынтивка, Гоголь, Гребенка, Дубяга, Журавка, Журман, Засядько, Искра, Кандыба, Кулябка, Лизогуб, Лобода, Орлик, Палий, Полуботок, Трясило, Цецюра, а к ним присоединятся в дальнейшем иноплеменные Кочубеи, Галаганы, Гамалеи, Ригельманы, Милорадовичи, Дмитрашки-Райче, Капнисты, Томары, Маламы, Мартосы, Крыжановские, Бантыш-Каменские, Зертис-Каменские, Орбелияны, Монтанские. Их внуки повыламывают драгоценные камни с черенков сабель, добытых под Корсунем и Збаражем, чтобы украсить ими пряжки французских туфель, перельют серебряную посуду, отдадут парчовые кунтуши на церковные ризы, а простой люд только и будет мечтать, чтобы из панских багряниц портянки драть. Жаль говорить!
Через много лет после меня генеральный подскарбий войска гетманского Маркевич будет записывать в диариуше свои дни таким образом:
"Были на службе у с.Анастасии и обедали мы у князя и подпияхом".
"Сего дня были с князем на освящении воды на реце и по сем обедали у него и подпияхом, а после был на Белополовце, играл в карты с п.Петром и Холодовичем с проигрышем 12 коп.".
"Ввечеру играли в карты с выигрышем 80 коп. у п.Михайла. Сего дня обедали у Гурева и подпияхом зело".
"Праздновали восшествие на престол Ея Вва и подпияхом зело у князя Шаховского".
"Обедали и подпияхом у писаря енерального Турковского".
"Обедали и подпивали у обозного енералного Лизогуба, а стол с князем заехали до Гурева, и там напившие, разехалис".
"Был у князя Андрея, где и обедал, оттол с архимандритом Братским и Григорием Стороженком, сотником ирчанским, приехал я домой и, довольно покуликавши, отехали".
Полвека, которые были после меня - самые мрачные и самые позорные годы. Дни холопства без преданности и заверений и восторгов без любви, дни ничтожных способностей и гигантских пороков, рай холодных сердец и ограниченных умов, золотой век предателей, трусов, ханжей и рабов. Гетманы выскакивали, как дождевые пузыри, лизали ноги кому угодно, лишь бы только угнетать собственный народ, все умение их уходило лишь на то, чтобы обманывать сильных и преследовать слабых, насмехаться над свободой, единство земли предавали анафеме, топтали все свершенное мною, не заботясь о том, что топчут душу и сердце народа своего.
Я жил или уже умер, обреченный был вечно лежать будто в стеклянном гробу, все видеть, все замечать и понимать - только ни сказать, ни вмешаться, ни вспыхнуть гневом. Жаль говорить! Разве же не сам я породил этих яростных, подлых, отвратительных фурий корыстолюбия, жадности, ничтожности и ненасытности? Кричали: "Дай!" - и я давал. Требовали: "Еще!" и я беспомощно разводил руками. Вырывали друг у друга не таясь - я не умел их сдержать. Народ проклинал меня за то, что брал у него, отбирал много. Старшины проклинали, что мало давал. Гетман не только для хвалы, но и для проклятий.
Матвей Гладкий, с сонными, как у Семка Забудского, глазками, с въедливым голосом, опухший от алчности, домогался еще и особого универсала на полковничество.
– Позаписывал полковниками, а кого!
– кричал у меня в шатре.
– Имени своего не умеют начертать, кресты рисуют под универсалами. А полки? Что это за полки? У меня две тысячи шестьсот и тридцать казаков, а в Нежинском полку девятьсот и девяносто девять, в Черниговском тысяча и семь, а в Киевском тысяча семьсот девяносто два. Так равняться ли мне с Шумейком, Небабой или Ждановичем!
И я, грозный гетман Хмельницкий, отмахиваясь от назойливого жужжания мною же порожденного этого человечка, должен был скреплять своей подписью то, чего он так жаждал: "Видячи мы пана Гладкого старательность и в почтенных поступках совершенство, разумеем его на уряд полковника миргородского быть годного, надеясь, что и в дальнейшем в своих почтенных поступках и достойных войсковых трудах не будет отменен, посему настоятельно приказываем, дабы каждый ему, Пану полковнику Гладкому, чинил всегда яко старшему своему пристойную учтивость и почтение и сообразно давним войсковым установлениям надлежащее отдавал послушенство, зная тое, что он, пан Гладкий, имеет от нас полную и безоговорочную поддержку доброго уважать, а преступного без фольги (без поблажки) карать".
Красный кафтан, черный бархатный пояс с золотыми мушками, на плечах плащ розового сукна, с голубой подкладкой, застегнутый под подбородком золотым аграфом, сабля вся в самоцветах - таким красовался передо мною пан полковник миргородский Матвей Гладкий и не благодарил, не кланялся за подписанный мною универсал, а бубнил едко: "Наш король - пан и останется паном и королем, а ты королем никогда не будешь, только как теперь еси, так и останешься нашим братом и товарищем".
– Уйди с глаз, если не хочешь, чтобы тебя вывели под руки, как засватанного!
– сказал я ему тихо.
До конца жизни суждено мне было быть окруженным непослушными, но есть непослушание разумное, свободное, на простор и на добро, а есть - тупое, ослиное, мертвое, как холодный камень посреди ручья. У Гладкого непослушание было тупое, обросшее степью и салом, будто грязью, потом разило от него, ограниченностью, подлостью. Откуда взялся сей человек и почему поставил я его полковником? Короткие ноги, туловище как пенек, мертвое лицо, мертвые глаза, только рот всегда открыт для шипящего крика, а когда ходит, то бодает в землю, будто хочет пробиться сквозь нее, роет под собою яму и норовит столкнуть тебя не в одну, так в другую.
Подлость, если и не открытая, все равно прочитывается всеми просто и легко, это только героизм всегда непостижим и таинствен даже для тех, кто его проявляет. Этот Гладкий еще будет зариться-примеряться на мое место, и я еще успею срубить ему голову, но если бы он был один!
Роились вокруг меня, будто назойливая мошкара, не боялись моего гнева и гнева господнего, не боялись проклятий, не слышали слез сиротских и плача вдов, респектом знатных услуг тянули к себе на хоругвь или даже на пожизненное владение мельницы, хутора, села, земли, а потом еще и верстали казаков в посполитые, щедро отдавая их долги в шинках и отнимая у них потом земли и пожитки. Я возвращал этих несчастных в казаки, но потом их снова верстали, и не было спасения.