Я боялся - пока был живой
Шрифт:
Первым его порывом было крикнуть, позвать на помощь, но он тут же прикусил язык, сообразив, что так все они немедленно станут легкой добычей преследователей.
Волоча ногу, он пополз за какую-то будочку на крыше.
Сначала ему повезло: преследователи прогремели ботинками мимо него. Он прикинул, что со времени перестрелки, вернее, ее окончания, прошло порядочно времени для того, чтобы его друзья успели уйти подальше отсюда.
Федя ценой своей жизни подарил нам шанс остаться в живых. А единственное, о чем сейчас жалел Саша, это о том, что он оказался безоружным.
Эх,
Саша с отчаянием обшарил карманы и нащупал листки копии проклятой этой бумаги. И он придумал, как попробовать обмануть преследователей. Шанс был мизерный, но все же это было все, что он мог сделать для друзей в подобной ситуации. Но зато, если бы ему удалось обмануть преследователей, то возможно погоня прекратилась бы вообще.
Саша, скорее всего, остался бы незамеченным, поскольку никому не пришло в голову обыскивать крышу. Преследователи уже спустились вниз, готовясь продолжить погоню.
Еще чуть-чуть, и они ушли бы совсем.
Но Саша на крыше поджег эти самые два листочка, держа их за уголок, высвечивая свое укрытие...
Бумага успела догореть до самых пальцев, жарко лизнув их.
Саше стало очень стыдно, что он совсем, оказывается, не герой, потому что он с готовностью заплакал от этой боли.
И тут ему в глаза ударил луч фонарика.
Саша прикрыл слезы на глазах выставленной перед собой ладонью, повернутой к тем, кто светил ему прямо в лицо. Пули сначала пробили эту вытянутую ладонь...
Глава восемнадцатая
Арнольдик стоял, подняв руки вверх и не спускал глаз с ладони владимирского милиционера, в которой была его медаль.
– Что же ты так, фронтовик?
– спросил милиционер.
– Вернулся, не посмотрел как следует. Знал же, что должна быть засада.
– Я эту медаль кровью оплатил. Она мне дороже всех наград. Да тебе не понять. Молодой ты, - устало ответил ему Арнольдик.
– Почему же мне не понять?
– вроде как даже обиделся милиционер.
– У моего деда точно такая была. Умер дед два года назад. У нас в доме его пиджак на стуле дедовом любимом висит. А на пиджаке - награды его. А на стенке, над стулом этим, портрет деда. Молоденький он там. Под конец жизни все удивлялся: как же, мол, так, мы фашистов победили, а нас собственное государство, которое мы защищали, на колени ставит, да унижает всячески, а ко Дню Победы нам подарки Германия шлет? Так он и не понял.
Милиционер помолчал, посопел носом.
– На, дед, забирай медаль свою отважную, да беги скорее отсюда. Не верю я, что ты что-то плохое задумал. Никому и ничему я не верю. Начальство пьет, взятки почти открыто берет. Деловых трогать не велят. Бандиты в городе как хозяева, с начальством нашим ручкаются. Хотя бы ты, дед, скажи мне, что происходит? Может ты знаешь?
И звучала в его голосе боль, горечь, отчаяние и усталость, словно придавило его к земле творящееся на его глазах безумие.
Арнольдик только вздохнул А что он мог сказать? Что мог сказать маленький обыватель, униженный, как и все, нищетой, никому не нужный ученый, никому не нужный солдат Великой Армии, Армии Победительницы?
Но он все-таки сказал:
– Я не знаю, сынок. Не знаю. Я старался не думать об этом. Старался не замечать этой пляски на гробах. Но такое это государство, сынок, что оно не может позволить человеку жить в стороне от него. Ему, государству, надо сломать, подмять человека... Я не знаю, что надо делать, как надо делать. Но я не стану прежним. Я должен сделать то, что должен сделать. Нам в руки попал документ, который показывает, как государственные интересы стали отражать интересы бандитские. Мы обязаны сделать так, чтобы об этом узнали все. А тебе, сынок, спасибо! Я человек не верующий, но храни тебя Бог, сынок...
– Ладно, дед, давайте скорее, только поторопитесь, догадались уже, что вы к вокзалам идете. Зря вы это. Там полно охраны...
Он махнул рукой и отошел в темноту арки, давая дорогу Арнольдику и Скворцову, который вышел из укрытия. Они дошли почти до конца улицы, когда вдруг где-то загрохотал выстрел пушки и перед самым их носом обрушилась кирпичная стена, посыпались кирпичи, а из тучи кирпичной пыли вылетела прямо на них коляска, в которой сидел я, а на запятках притулился, вобрав голову в плечи, Павлуша.
– Промахнулись! Промахнулись!
– радостно заорал я в сторону БМП, которая еще раз разворачивала ствол в нашу сторону.
– Не ори, придурок!
– прикрикнул на меня Скворцов.
– Мотаем скорее отсюда! Пока нас в клочья не разнесли!
Тут мне удалось завести мотор у моей коляски.
– Цепляйтесь! Цепляйтесь!
– заорал я Арнольдику и Скворцову, которые не замедлили воспользоваться моим предложением.
Взрыв прогремел как раз на том самом месте, с которого мы рванули на моей коляске, нам в спины ударила взрывная волна, которая никакого вреда не причинила никому, если не считать Павлуши, которого выдуло на дорогу прямо перед нами.
Мы с трудом успели затормозить, даже завалили набок мое кресло.
И тут из люка, возле которого упал Павлуша, нам замахали руками, называя нас к тому же по именам.
– Давайте скорее!
– звали нас.
Мы никак не могли решиться, до тех пор, пока не выскочили из люка два оборванца и не засунули визжащего Павлушу в открытый люк.
Мы подбежали, а я подъехал к ним: оборванцы были без оружия.
– Скорее спускайтесь!
– торопили они нас.
– Сейчас на пальбу съедутся. Скорее! У нас Нинель Петровна и ваш Вася...
Махнув на все рукой, мы полезли. Вернее, не мы, а они, поскольку я со своей коляской никак не влезал в этот люк.
Произошла короткая заминка, потом один из бомжей махнул рукой:
– Закрывайте крышку! Мы уйдем верхом. Я его по системе вентиляции выведу к вам...
Крышка люка задвинулась, и вовремя - к нам приближались сирены патрульных машин.
– Давай в тот переулок!
– приказал, запрыгивая на запятки, бомж.
Я последовал в указанном направлении, а он только командовал: