Я целую тебя в губы
Шрифт:
Ну, мы успели… Немножко пометались, запыхались… Нашли их… Они стоят в таких выжидательных позах, оглядываются… Я даже обрадовалась; значит, обязательные люди, ждут… Народа много… Никому до нас дела нет… Все равно Лазар поднял чемодан Бориса, оттащил в сторону; Борис открыл чемодан, что-то оба засуетились, наклоняются…
Никто не провожает Бориса и его жену… Ну да, родители Бориса в другом городе живут, у моря… Это она там, наверное, так загорела… Она в тех же самых джинсах, в той же блузке, на плече — сумочка на ремешке… Такая легкая естественная небрежность… У меня с ней странный разговор… Она говорит, что мы, наверное, больше никогда не увидимся… Она знает, о чем Лазар просил Бориса. Она еще напомнит Борису и все будет сделано, и Борис даст знать через их знакомых, когда их знакомые сюда поедут… Потом она просит, чтобы я не обижалась на нее, она действительно не может мне помочь с лечением, это у них очень сложно, и нужно много денег для хорошего лечения… Я думаю, их плохое лечение вполне равняется нашему хорошему, но я упрашивать не стану… Я отвечаю, что это пустяки, не стоит об этом говорить… Нет, — она повторяет серьезно, это не пустяки, я должна лечиться… И — откуда ни возьмись — я не заметила, откуда — сует мне в руки ворох каких-то тряпок и какую-то косметику… И говорит уже опять быстро… И я еле разбираю, что это все я должна взять, потому что нашим врачам тоже надо давать деньги, она знает (ну да, взятки); и это все можно продать, хотя это все уже немножко использованное: и одежда и косметика, но здесь это все равно ценится, и она знает, что нам нужны деньги… Я — нет, нет, нет; она — да, да, да… Все лежит на скамейке ворохом… Теперь она заново вспомнила, как надо со мной говорить, и говорит медленно… Она говорит, что всю ночь думала обо мне… Тут мне становится как-то странно: — что это?: думать о человеке, которому ты не собираешься помогать, и явно не хочешь опять увидеться с ним… Может, это она о Лазаре думала, может, она просто влюбилась в него?… Она же тогда не могла понимать его слова, только слышала звучание его голоса и смотрела… Разве что Борис ей после перевел… Впрочем, с Лазаром хватает и того, что слышишь его голос и видишь… Она говорит, что меня трудно будет забыть, что ей еще придется восстанавливать свое душевное равновесие… Все это странно и даже фальшиво звучит, хотя и лестно для меня… Она продолжает, что нашла одну мелочь, которую мне будет приятно иметь, и что она просит у меня что-нибудь на память, «как талисман»… Это совсем фальшиво, хотя и лестно, конечно… И что я дам? Клочок платья? А, волосы я заколола не заколкой, а простым зажимом… Распускаю волосы и отдаю ей зажим… Она открывает сумочку, прячет мой зажим, вынимает маленькую книжку, карандаш, и что-то пишет… Лазар и Борис уже закрыли чемодан и разговаривали в стороне… Объявляют досмотр… Борис несет два чемодана, Лазар — большую, вроде рюкзака, сумку Бориса… Мы с ней поспеваем следом… Открывают чемоданы и сумку… Нам все видно… Лазар, я чувствую, замер… Мне тоже тревожно. Борис спокойно вынимает из чемодана то, что Лазар ему дал, и кладет в большую сумку. Чемоданы уезжают… Борис глядит на Лазара, смеется и бодро хлопает по своей сумке… Сумка остается при нем… Конец досмотру… Теперь они пойдут на самолет садиться… Они машут нам, мы машем им… Они пошли…
Тут я вспоминаю, что на скамейке остались эти тряпки, бросаю Лазара и бегу… Он — за мной… Я ему объясняю, что это все она нам оставила, на нашу бедность; о зажиме ничего не говорю… Лазар садится, перебирает одежду и косметику, и говорит, что это все действительно можно продать; Софи продаст в гимназии, своим учительницам, когда учебный год начнется… Он спохватывается: — Извини, может, ты хочешь себе оставить?… Да нет, — говорю. — Я не хочу ношеное… Я и вправду не хочу носить то, что она надевала, и краситься ее косметикой. Это бы меня раздражало как напоминание о тех жизненных благах, которыми эта женщина пользуется, а я — нет, как будто я не заслужила…
Лазар начинает запихивать все в свою, теперь пустую сумку… Не заметил, что у меня волосы вдруг распущены… По-моему, он волнуется, сомневается, надо ли было отдавать Борису… Но я чувствую, что разговор об этом сейчас заводить совсем не надо, так Лазар скорее успокоится… Я и сама волнуюсь и сомневаюсь. Если я заговорю, он это почувствует и сильнее занервничает… Надо отвлечься… Я раскрываю книжечку… Она размашисто написала: «Love»… Почему-то косо поперек почти пустой титульной странички, и по-английски… Может, английский ей кажется таким универсальным языком?… И почему «любовь»?… У нее ко мне что ли? Или у нее к Лазару? А, может, это она вообразила, что Лазар меня так сильно любит?… Но я-то его люблю…
Это сказки Гауфа на английском… А, вот почему она по-английски написала… Эта книжечка действительно мне нравится, и детям можно будет читать… Но тут не все циклы, а только один — «Караван»… Картинки хорошие, не аляповатые цветные, а в такой коричнево-золотистой гамме, гравюры что ли… На обложке — пустынный пейзаж; и человек в таком восточном костюме, в чалме, ведет в поводу верблюда, а на верблюде сидит укутанная в покрывало женщина…
У меня озноб…
Я совсем одна… Я ни с кем не хочу говорить… Никто не понимает, какая я… Вот…
В сущности, я хотела сказать, что нельзя насильно…, что, может быть, после, спустя какое-то время… Нет… Оказалось, можно насильно… И все в каком-то бесконечном забвении тонет…
Когда нашему сыну было уже лет шесть, он уже стал хорошо читать и стал сам брать книги из книжного шкафа. Старшей девочке тогда еще было меньше двух лет, и она много времени брала у меня… Потому как-то незаметно для меня он стал сам читать… Помню, прочел сказки Гофмана… Так понравилось ему…
Я думала, что следует предоставить мальчику свободу; пусть читает, что хочет… Но Лазар по-другому решил, он одни книги детям запрещает; другие, наоборот, очень советует или даже обязательно велит прочесть… Мне всегда странно, что дети не только слушаются Лазара, но даже как-то гордятся этими его запретами и рекомендациями… Может быть, это потому что в его поведении нет никакой мелочности; что бы он ни делал, он всегда сохраняет какую-то серьезную горделивость… Даже когда у него болит желудок, и у него испуганное лицо, он все равно с этими его сдвинутыми бровями похож на сказочного восточного короля из немецких сказок; он будто король, который боится, что его отравили; а вовсе не какой-то обыкновенный человек, у которого просто болит живот…
Последний месяц перед тем, как меня положили в больницу, был очень плохой. Мне сделали анализ, и палочек не нашли, но у меня стала высокая температура почти все время, кровь каждое утро откашливалась, я лежала. И я все время боялась, что вдруг палочки все же появятся и это будет опасно для детей. Лазару, кроме своей работы, пришлось еще и по хозяйству все делать. Софи хотела забрать детей, но дети не хотели от меня уходить. Они уже знают, что обострение туберкулеза долго лечится; значит, нам придется надолго расстаться. Особенно Лазар Маленький это понимает. Я видела, как он нервничает, и я себя ругала, что у меня не хватает силы воли для того, чтобы остановить болезнь. Я виновата в том, что ему не по себе. Он ребенок еще, ему нужно, чтобы я была дома… Потом искали хорошего врача, договаривались с ним, устраивали так, чтобы меня именно в ту больницу к нему в отделение положили… И все это унижения, деньги, подарки…
Однажды я лежала, а девочки сидели около меня на кровати. Старшая показывала мне, как она вышивает и какие разные швы она уже знает… В школе начали учить вышиванию и ей очень понравилось… Младшая сидела и баюкала на руках куклу. Круглое личико такое озабоченное. Но эта озабоченность не ко мне относится; это она играет, будто она взрослая женщина с ребенком… Интересно, о чем она думает, когда просто вот так сидит и баюкает куклу… Все-таки девочки не похожи на меня. Я никогда не играла в куклы… А старшая все делает лучше меня; ей только покажешь, а она уже умеет и овощи чистить, и полы мыть… Лазар маленький запомнил, как ей было четыре года и она свое платьице стирала в тазу. Наша малышка тогда родилась и я болела, в больнице лежала… Я слушаю голосок моей старшей дочери, но мне надо все время собираться с силами, чтобы улавливать смысл, а то слышу одно только звучание… Вдруг я очнулась, испугалась, что она потеряет иголку или уколется… Сказала ей, чтобы она была осторожна с иголкой и с ножницами… — Мама, ты мне уже говорила… Вдруг я услышала свой голос как бы со стороны… такой слабый и надтреснутый стал… И ничего не выражает, кроме напряжения голосовых связок, мне трудно говорить… Я совсем не умею шить и вышивать… Так, дырочку зашью кривыми стежками, залатаю — и ничего больше… Я заметила, что девочка что-то хочет мне сказать, но колеблется… Наверное, отец сказал ей, что меня нельзя тревожить… Я и вижу, что девочки стали относиться ко мне как-то настороженно, натянуто, без естественности… Эта моя болезнь совсем отдалит от меня моих дочерей… Я почувствовала досаду на Лазара, зачем эта его излишняя забота обо мне… Я стала такая раздражительная, это от слабости; у меня пальцы очень ослабели, дрожат… Дня два я не могла причесаться, Софи зашла к нам, заметила, и причесала меня… Заплела волосы в одну косичку, так легче лежать… Она сказала Лазару… Утром он принес таз, графин с водой; умывал меня, потом стал расчесывать волосы… Во всех его жестах и в том, как он все это делал, была какая-то тоскливость и будто сломленность какая-то… Я ужаснулась этому его состоянию и своей беспомощности, и заплакала… Меня начало трясти от этого плача… «Не надо… не надо…», — он проговорил так сломленно… Я попыталась перестать, но не могла… Он кончил заплетать мне волосы в косичку, уложил меня на подушки (две подушки подложены) и снова попросил: «Не надо…» «Я не могу, — сказала я. — Лучше не обращай внимания, само пройдет…» «Хорошо», — ответил он так же сломленно и отошел от кровати… Действительно прошло, минут через десять… И дети бедные все это видят…
— Ты что-то хочешь мне сказать? — я сказала девочке. — Ты скажи. Это можно…
Какой у меня голос…
Оказывается, еще месяц назад отец обещал ей устроить экзамен по греческой мифологии. Она целый месяц читала книги, которые он велел прочесть; и все статуи и все рисунки на вазах запомнила, а он не спрашивает… Я сказала, что отец, наверное, забыл из-за моей болезни…
— Давай я тебя спрошу…
Она снова заколебалась… Я поняла, что она считает, что отец знает лучше, но говорить это мне она не хочет. Я ведь больна, она боится меня обидеть, огорчить… Вот Лазар Маленький не сомневается в моих знаниях… — Давай я отцу напомню вечером… А, я правильно угадала, вот этого она как раз и хотела… Со своим вышиванием в руках она наклоняется ко мне немножко виновато и хочет поцеловать… — Нельзя! — поспешно говорю я… Голос звучит совсем сорванно и визгливо… Она и сама вспомнила этот запрет, и отстраняется, прижимается к металлическим прутьям спинки кровати… Очень мучительно мне так жить… И детей очень жалко…
Я Лазару сказала о нашей девочке и он вечером устроил ей экзамен… Он спрашивал ее, она рассказывала, потом он прикрывал ладонью надписи под фотографиями и спрашивал, какого бога или героя изображает статуя или рисунок на посуде… Она только один раз ошиблась, спутала Геракла с Гермесом, это была та статуя Праксителя, где Гермес с одной отбитой рукой держит на другой руке маленького Диониса, там действительно Гермес такой широкий… Я слушала ее и стала гордиться ею, какая она вырастет, такая умница и все будет уметь делать… И неужели я не доживу и не увижу ее взрослой… Я почувствовала слезы в глазах… Дети уже привыкли, что я часто плачу… Я чувствую, что такая больная, слабая, я им неприятна. Им тягостно сидеть возле меня, ухаживать за мной. И они испытывают чувство вины, им кажется, что они жестокие, нехорошие. Они стараются все делать, но заставить себя любить меня больную они не могут… И я чувствую, что и я слишком сосредотачиваюсь на своих ощущениях, на своей беспомощности… Я стала нечуткая к детям… За что они, такие маленькие, должны так страдать?…