Я целую тебя в губы

Григорова-Алиева София

Когда я поехала поступать в университет, мама не верила, что я поступлю, потому что у нас не было никаких связей в экзаменационной комиссии… Она поехала со мной, у нее был адрес одной женщины, дальней родственницы одних наших знакомых, эта женщина жила одна в двух комнатах, она уже была на пенсии, но хорошо выглядела, высокая и худощавая; она была очень неразговорчивая и мне это понравилось; вечером она смотрела телевизор, а днем уходила в город… Раза два в году она лежала в больнице, у нее была какая-то болезнь печени… Звали ее Мария… Мама с ней договорилась и сняла для меня комнату, чтобы я не жила в общежитии… В тот год конкурс был маленький, я поступила, все экзамены я сдала на «отлично»…

Но вот что было дальше… Когда все бросились к воде, Лазар отошел в сторону, тоже бросил свою ношу на землю и сел на землю… Он сидел, вытянув ноги, руки завел немного назад и опирался ладонями о землю… Пилотку он снял и бросил рядом… Он сидел, опустив голову… Ибиш, который тоже там был, вдруг заметил, что Лазар сидит в стороне. Он подумал, что Лазару плохо, оставил толкучку, подбежал и спросил Лазара, что с ним…

— Тебе принести воды?

— Нет…

Лазар медленно поднял голову, глаза у него стали какие-то очень продолговато-большие и какие-то плоские и как будто влажные… Он как-то отрешенно посмотрел на Ибиша, и после как-то медленно перевел взгляд и внимательно посмотрел на остальных, которые все еще толкались у воды… Внезапно все как-то расступились, будто пришли в себя, стали поочередно, уступая друг другу, наклоняться к воде; стало тихо, голоса умолкли, даже слышно стало это мерное журчание воды… На Лазара никто не оглянулся… Ибиш все стоял подле него… Потом Ибиш тоже отошел к роднику… Все напились, умылись, и отошли от воды… Заговорили спокойно и заулыбались, всем вдруг сделалось немного как-то радостно… Лазар тогда встал, подошел к воде, опустился на одно колено, склонился, сложил горстью ладони, выпил воды и умыл лицо… Но это не был тот родник, который мы видели, когда поехали с Лазаром в горы… Другой родник… Вот это мой Лазар…

* * *

Чем я отличаюсь от тех, которым везет? Я лгу без успеха, они лгут успешно… Я не научилась лгать хорошо, как следует… Только это…

* * *

Конец! Больше не могу выносить весь этот кошмар обыденной жизни… Какого-нибудь другого Лазара сделаю себе… Придумаю… Но дело в том, что я не могу придумывать… «Творение» и «придумывание» — это совсем разное, как будто бы одна детская выдумка, хорошая, милая; и одна грубая практичная ложь…

* * *

Я сжимаюсь в темноте под одеялом… У меня тонкие руки, и у меня больные легкие; я чувствую себя очень беззащитной… Никто меня не жалеет… Моя мать думает, наверное, что ее жизнь прошла зря, ведь у ее дочери нет семьи, нет детей… Мать жалеет меня, но с какой-то долей презрения… А я, конечно, хочу, чтобы она жалела меня с любовью…

Лазара совсем нет… Я сама?… Все время я чувствую, что другие несчастнее меня… Вон та молодая женщина… Олга ее зовут… У нее двое детишек… Но почему я должна ее жалеть?… Все-таки у нее что-то было в жизни… Я знаю, дети не просто так рождаются! Они от наслаждения рождаются… Зачем я ее жалею?… И все-таки я ее жалею… Лазар?… Зачем у меня не получается один милый, добрый, хороший Лазар?… Не могу остановить это, этот процесс, это движение, которое называется «фантазия» или «воображение» или «творчество», нет, «творение»… Или еще как-то… Это действие… И развивается, вращается, с одной такой беспогрешной беспощадной логичностью, — как Земля вокруг солнца… Но разве я не могу сосредоточиться и вырваться из всей этой ситуации, из всего этого моего движения куда-нибудь в другое какое-нибудь мое движение, в другую ситуацию? Теперь, сейчас — нет, я слишком усталая…

Интересно мне, откуда приходят все эти подробности, детали?… В моей обычной жизни; в той, которая называется реальной, я их не знаю…

И вот… Нигде его нет, моего доброго Лазара… Только одна логичность, беспогрешная и беспощадная…

* * *

Я объяснила сыну принципы построения исторических романов. Он написал один роман, о том, как финикийцы открывают Американский континент… И очень хорошо пошло… Что-то вроде такого фантастического моделирования исторического процесса… Я сказала Маленькому Лазару, что есть один такой способ, прием: берешь своего знакомого или близкого человека, и как будто переодеваешь его в образ какого-то реального исторического лица, смешиваешь детали… Он в своем романе представил своего отца как Демосфена… Мой сын соблюдает свою своеобразную хронологию; у него Демосфен, финикийцы, Меценат и индейцы — все они живут в одно время… В этом я вижу свободу его мышления… Лазар Большой не сердился, даже смеялся, но мне сказал, что не надо учить мальчика всему такому…

— Не бойся, Лазар, у нас Колымы нет, не могут тебя туда послать…

Моя ирония раздражила его. Он сказал, что я глупая и несдержанная… Я еле удерживала слезы, не хотела еще сильнее раздражить его… Все это он мне сказал, когда мы были одни. При сыне ничего не сказал. И я не хочу, чтобы Лазарчо знал о наших ссорах… Все-таки Лазар Большой прав, Лазар Большой более тактичный, более воспитанный, чем я…

* * *

Когда мы только поженились с Лазаром, мы ездили в горы… В село болгар-мусульман… Это через одну учительницу, которая работает вместе с нашей Софи… Она туда ездила несколько раз отдыхать… Там большая семья, несколько маленьких девочек… Я привезла куклу в подарок, но им больше нравилось брызгаться водой, и носить малышей на ручках, и бегать… Но Лазару хотелось, где тихо, где нет людей… Хозяин сказал, что если мы поднимемся, там будет оставленный дом, и мы сможем в нем пожить… Мы взяли еду и пошли туда… Там такой большой очаг, вроде камина… Но мы побоялись, и готовили кофе на костре…

Круглые голуби издавали свои горловые звуки, трещали крыльями, и пробегали мелкими шажками по этим выщербленным каменным плитам большого двора… Утром они громко слетали на окно и я просыпалась… Мы спали с раскрытыми окнами… Голуби это были, а может, горлицы… Когда не знаешь чего-то, в этом тоже есть свое обаяние, как в неправильностях или неточностях «Трех мушкетеров» или «Королевы Марго»…

Воздух, как будто вкусный и мягкий, и такой чистый… Зелень прозрачная… Внизу течет река, и мостик крутой каменный изгибается… Лазар сказал, что неподалеку от этих мест он служил в армии… Это и до сих пор удивительно мне, что мой необыкновенный Лазар делает то, что все делают; что он служил в армии, что он утром встает, умывается, надевает обычную, такую как у всех, одежду; вот он ест, пьет, движутся его милые губы и беззащитный кадык… И это все почему-то мне странно и трогательно и вдруг хочется заплакать…

И вот Лазар сказал, что когда он служил в армии, ну, восемнадцать-двадцать лет, и эта зелень, и воздух; и девушки в горах такие красивые, что он не мог уснуть по ночам, долго лежал без сна и ему казалось, что он сам — это целый сложный мир таинственный, и если так лежать, молча, без сна, вдруг что-то почувствуешь, как озарение; что-то прояснишь в себе… Но я подумала сразу, почему он это говорит? Хочет сказать, что те девушки были красивее меня? Или наоборот, что я красивая и что он теперь любит только меня?… И тогда я поняла, что эта моя женская мелочность и мелочная эта сосредоточенность моя на себе самой, все это всегда будет мешать мне понимать, чувствовать моего Лазара. Он будет говорить со мной, делиться, как с близким человеком, той красотой и высотой, какие он чувствует, а я буду всему искать свои женские мелкие объяснения… А тесноты и мелочности будет становиться все больше: будут дети, жилье, работа… И я могу совсем потерять моего Лазара… Неужели так будет?… И я чуть не заплакала… А пока я все это думала, я совсем не обдумала, что же сказать ему, чтобы он понял, что я его понимаю… И я боялась, что вот он сейчас нахмурит брови, и будет это выражение тоскливого одиночества на его лице… И я наклонилась, как мы сидели рядышком, и стала осторожно целовать его раскрытые глаза, и чувствовать губами ресницы и веки…

Тогда в горах он купил мне браслет, ожерелье и серьги, даже не серебряные, простые, с красными яркими стекляшками вместо камешков, но это было красиво…

Теперь там, в горах, людям поменяли имена. Говорят, что там теперь войска, милиция, вертолеты над селами… В этом голубом небе…

* * *

Лазар… У него совсем настоящее имя… Пока ему легче… Но как же все случается, происходит? Внезапно, вдруг?… Нет, мы просто думаем, что внезапно… Просто думаем так, потому что целиком поглощены какой-нибудь тошнотой, и головокружением, и ненавистью к самим себе, и переводом рассказов, и по книжке французской кулинарии готовим обед из болгарских продуктов, и пальтишко надо купить маленькой… И вот все происходит: насильно меняют имена, и арестовывают людей, и всякое другое… А что мы? — Вечером читаем детям вслух «Чиполлино» или «Пиноккио»; и гланды; и начинается один конфликт с этой тупой учительницей болгарской литературы… Маленький мой Лазар! Как я его люблю! С ним так чисто и хорошо!.. Каждую неделю я ему пишу по одному письму; рассказываю, какие книги есть в больничной библиотеке, и какие здесь люди, какие человеческие характеры, типы… Он мне отвечает, такие интересные мысли сейчас приходят ему в головку… Я не хочу, чтобы он приезжал сюда, к туберкулезным больным, поэтому мы так усиленно переписываемся… Пусть мой сын не чувствует так, будто я его забросила… Как хорошо он улыбается!.. Девочки так не умеют… Но они такие тепленькие и нежные… Волосики у них пахнут нежностью… Они так прижимаются ко мне, мои девочки… Мне так хорошо, когда я их обнимаю и прижимаю к себе… И я очень люблю купать их вечером…

Но больше всего я скучаю по Лазару Маленькому… Лазарчо мой… Я так люблю его!.. И сразу я понимаю, что и девочек очень люблю… Эта тупая учительница в школе, она не может понять моего Лазарчо… Теперь он и рифмованные стихи начал писать… А его сестрички рисуют… Но все-таки, может быть, ему не надо так сильно увлекаться литературой… Ведь так много лжи, фальши, зависти нехорошей, и разного такого стремления к легким успехам бывает там, в этой литературной среде…

* * *

В сущности, я знаю, в чем заключается мое страдание. Значит… а, кажется, я это уже говорила… Только немножко в другой форме… Ну, еще раз повторю… Есть такое, когда людей строят в колонны, значит, объединяют по принципу каких-то общих, единообразных имен и фамилий, или записи в паспорте, в графе «национальность»… И люди идут убивать и притеснять других людей, у которых другие имена и фамилии и другие записи в разграфленных документах… Такие объединения, кажется, всегда добровольные, или полудобровольные… И люди охотно идут и верят, что именно убивая и притесняя других людей, они достигнут благополучия, даже величия… И, кажется, мало кому бывает в таких случаях стыдно… Вот Льву Толстому было стыдно, когда русских крестьян погнали на Балканский полуостров, воевать за то, чтобы империя стала еще больше, и чтобы расширилась сфера ее имперского влияния… А Достоевскому стыдно не было… Но бывает еще страшнее: когда чья-то конкретная и страшная воля ставит тебя к стене, или загоняет в газовую камеру, или меняет тебе имя; когда тебя зачеркивают, ты уже больше не ты, не личность, а только графа в разграфленном документе; носитель имени, которое тебя насильно заставляют поменять на другое имя… Но я все равно, даже в этом едином мучении не знаю, о чем говорить с тысячами моих единоплеменниц, которые держат детей на руках… У меня нет детей… Я пишу стихи… И насильственное, унизительное объединение — самое мучительное для меня… Я не понимаю тех, которые пишут в своих стихах о каком-то своем единстве со своим народом… Нет!.. Я — это я! И другие люди — это другие люди!.. И я не хочу этого гнусного единства под дулом автомата или в тюремной камере… Такие отдельные отчаянные глаза, пораженные страшным своим одиночеством, я видела на фотографиях, где целые толпы людей с шестиконечными звездами на груди; эти глаза я выхватывала взглядом из десятков других, чужих для меня глаз…