Я целую тебя в губы

Григорова-Алиева София

Я стала хвалить девочку… Лазар сказал, что когда я вернусь из больницы, она уже и «Одиссею» прочтет… Он говорил с уверенностью… Обе девочки как-то оживились, подались немного вперед, на личиках — надежда и облегчение… Я поняла, они при словах отца поверили, что я поправлюсь и буду такая, как была всегда… Я тоже сказала, что скоро поправлюсь… Лазар Маленький сказал с такой горестной иронией, что пока я вернусь, она может уже и древнегреческий изучить и читать Гомера в подлиннике… Это у него, конечно, такое совсем детское желание противопоставить себя своим сестренкам; показать, что если для них можно и солгать, то для него не надо придумывать утешения, будто я скоро поправлюсь… Я испугалась: — столько горечи в его голосе… Ему хуже всех… Девочки посмотрели на него с недовольством, они хотят верить отцу, а не ему… Сделалось короткое молчание, но мучительное какое-то… Мальчик вдруг подошел к постели близко; он худенький и уже сильно тянется вверх, и как-то беззащитно выглядит от этого; он спросил, не хочу ли я чего-нибудь — помидоры или абрикосы… Он сбегает сейчас на базар и купит мне… Я хочу только, чтобы меня не мучила эта слабость, особенно в пальцах, и этот жар… Но я понимаю, ему хочется что-то сделать, побежать; какое-то действие, пусть иллюзорное, лишь бы забыться… Когда «скорую помощь» вызвали, он тогда тоже бегал на улицу, ждал машину; хотя не было необходимости стоять на улице… Я сказала, что хочу абрикосы… Лазар тоже все понял; сказал ему, где деньги… И он побежал, чтобы успеть; вечер уже, торговля заканчивается…

Мне кажется, наши дети не стыдятся нас… Но вдруг это у них признак недостаточной тонкости натуры?… Или нет, просто душевное здоровье, равновесие… Я стыдилась своих родителей, когда была ребенком, подростком. Мне казалось, они слишком суетливые, голоса у них слишком громкие… Я стыдилась, когда они на людях громко говорили по-турецки с характерными интонациями… Лазар тоже стыдился своего отца. Ему вот казалось, что это стыдно, что отец у него такой старый, болезненный, горбится… На похоронах отца ему было стыдно за тот свой детский стыд… Лазар мне рассказывал еще, что он почему-то гордился тем, что у него не мать, а старшая сестра, такая молодая, красивая, умная, и он дружит с ней и они понимают друг друга… И он заметил, что его друзья, у которых матери были, завидовали ему… Ну, это мне как-то понятно; матери бывают грубы, кричат, приказывают; а Софи такая

милая и понимающая… Лазар не говорит о своей матери, и в семье старались не говорить о ней, чтобы он не чувствовал себя сиротой; даже отдалились от других родственников; боялись, что мальчика будут как-то громко и шумно жалеть… Иногда мне это кажется несправедливым и даже страшным: — так умереть и чтобы родной сын не испытывал потребности вспомнить о тебе… Но, наверное, это лучше, чем если бы он сознавал себя сиротой, без матери… А мои дети уже запомнят меня, они большие уже… Даже фотографии у Софи так спрятаны, что и дети, которые всюду суют свои носики, ничего не найдут… Кажется, Лазар не видел этих фотографий… Софи мне их показывала… Одна — чуть ли не начала века — целая семья в ателье у фотографа: — женщина в роскошной шляпе — это бабушка Лазара, пожилой мужчина с бородкой и с тростью — его дедушка, молодые люди с черными усиками и в жилетках — его дяди; а девочка на полу сидит, вытянув ножки в чулочках и в туфельках, в каком-то сложно пошитом светлом платьице — это его мама… Все они очень смуглолицые, даже на нецветной фотографии это заметно… Другая фотография мне нравится, и Лазар ее знает, — на ней отец Лазара в молодости, у него косой пробор в гладких темных волосах, пенсне, лицо тонкое и выглядит одухотворенным… Это он фотографировался в Вене… Там он изучал экономику, бухгалтерию, всякие такие финансовые науки… Но что-то с ним случилось, когда он вернулся на родину и стал работать… Немножко это странно и комично, но он стал работать не в конторе какой-нибудь фабрики и не в какой-нибудь новооткрытой фирме, а в цирковой антрепризе… В Вене он ходил иногда в кафе, где собирались его соотечественники, — пообщаться в мужской компании, и там познакомился с одним человеком, по профессии акробатом… Этот человек его увлек идеей открыть в столице Болгарии большой цирк; получалось как-то так, что финансировать это цирк будет какое-то акционерное общество; этот человек и его семья должные были заниматься собственно программой и выступлениями, а отец Лазара должен был взять на себя всякие денежные расчеты… Действительно открылся это цирк, под пышным названием «Колизей»… (А как еще называться цирку в стране, где римляне ставили себе виллы с мозаичными полами и расписными стенами…)… Несколько лет цирк хорошо существовал, и отец Лазара честно и хорошо вел денежные расчеты… После начались какие-то конфликты членов акционерного общества с сыном этого акробата… Отец Лазара попытался препятствовать каким-то незаконным махинациям с деньгами. Он тогда еще думал, что если честно трудиться для своих работодателей, то можно зарабатывать много и жить хорошо. И он считал своим долгом самому быть честным и добросовестным, и думал, что его честность и неподкупность будут высоко оценены… Кончилось все тем, что цирк закрылся, началось следствие; и нечестные люди, со свойственной всем нечестным людям наглостью и уверенностью в себе, повернули дело так, что в тюрьму попал отец Лазара… Был суд, и об этом суде писали в газетах… тогдашних… Был стыд; были какие-то знакомые и родственники, которые отвернулись от несчастной семьи… Мать Лазара уже давно отвыкла работать, она только в молодости работала в сельской школе, а потом — никогда и нигде… Сбережения начали таять… Она начала искать хорошего адвоката… Дело оказалось запутанное и никто не брался… Отец Лазара обвинялся в неимоверных каких-то растратах и чуть ли не в убийстве… Там было и убийство… Этот глава семейства акробатов был еще и убит… И, кажется, в убийстве обвинялся отец Лазара… Замечательная детективная история… Ее бы рассказать нашему Лазару Маленькому, он был бы в восторге… Но Лазар Большой не разрешает… Он и Софи даже и не любят говорить об этом… Все эти пышно-обнаженные жизненные ситуации, со всякими цирками, судами и убийствами, им неприятны. Потому что они — скромные люди, и главное для них — жизнь души… Но странно, столько было переживаний, событий — и все исчезло, и, в сущности, бесследно… Софи была совсем маленькая, но помнила смутно, как они хорошо жили, пока работал этот цирк… У них была прислуга, большая квартира… На фотографии с какими-то искусственными колоннами позади, тоже сделанной в каком-то фотоателье, мать Лазара в дорогой шубе и в шляпке с откинутой вуалеткой, она улыбается, но улыбка ей не идет как-то; отец в распахнутой каракулевой, кажется, шубе и в шапке пирожком, черные усы у него горизонтальные на пол-лица, а улыбка у него чуть насмешливая… Наконец они нашли адвоката и он добился того, что отцу Лазара дали какой-то минимальный срок тюремного заключения… Этот адвокат был еврей; и, наверное, потому Лазар хорошо относится к евреям, хотя я думаю, адвокату хорошо заплатили… Сын этого адвоката теперь известный поэт, но взял себе не еврейскую фамилию отца, а болгарскую — матери, что-то вроде Асенов или Петров… Отец Лазара оказался в тюрьме, вместе с ворами-рецидивистами и разными другими преступниками… Ему было очень тяжко… Но как ни странно, все обернулось к лучшему… Отец Лазара находился в тюрьме в большом приморском городе, вторая мировая война кончалась и в город вошли советские войска… По чьему-то приказу все преступники были освобождены из тюрьмы, и отец Лазара — тоже… Теперь считалось, что они — жертвы царско-фашистского режима… В тюрьме к отцу Лазара хорошо относился один убийца по имени Иван, по прозвищу Добруджанец, то есть человек из местности Добруджа… Этот Иван Добруджанец сидел за убийство своей жены… Жена сказала ему, что уходит к другому и ждет ребенка от этого другого… Иван закричал, что она лжет и что он ее не отпустит… Они подрались, он ударил ее кулаком и получилось, что убил… Растерялся, схватил нож сапожный (он был сапожник) и сунул себе под ребра куда-то… Его спасли и посадили в тюрьму… Он был еще молодой человек и к отцу Лазара относился с уважением за его честность и мягкость характера… Этот Иван Добруджанец сказал отцу Лазара, что они должны добиться документов, в которых было бы указано, что они — жертвы… Тогда еще была неразбериха, суматоха, и они довольно легко получили такие документы… Иван Добружданец имел какие-то деньги, эти деньги хранились у его матери; он дал отцу Лазара деньги на билет на поезд… После отец Лазара вернул ему деньги, когда заново устроился, и сделал ему какие-то подарки… Отец Лазара вернулся домой… Дочь, уже большая девочка, узнала его, она ездила вместе с матерью к нему на свидания… Жена и дочь встретили его очень радостно и нежно… С помощью документа, что он — жертва, отец Лазара устроился одним из рядовых бухгалтеров в контору одной швейной фабрики; он теперь не хотел быть на виду, хотел жить скромно и неприметно…

Теперь, наверное, надо сказать несколько слов о его политических убеждениях… Они были демократические и патриотические… то есть он считал, что должны быть равенство и справедливость, и в то же время его страна должна процветать, и его народ, имеющий великие традиции и великое прошлое, должен снова стать и быть великим… Мне теперь совершенно ясно, что великим народом можно быть только за счет чужого несчастья и, конечно, игнорируя в той или иной степени справедливость и равенство… Но, впрочем, у моего отца убеждения были еще более своеобразные. Разумеется, обязательные справедливость и равенство, плюс еще он хотел не связываться ни с какими властями того государства, где он жил, и чтобы его народ был великим и процветал в другом, соседнем государстве, с которым не в особенно дружеских отношениях то государство, где он волею обстоятельств вынужден был жить и где он решил жить послушно… Отец рассказывал, как Назым Хикмет, поэт и коммунист из Турции, приехал в Болгарию, и в округе Кырджали, где живут турки, агитировал вступать в трудовые сельскохозяйственные кооперативы… и — «Я тогда сразу понял…»… Но я знаю, что именно понял мой отец; он понял, что надо стараться жить так, чтобы по возможности не попасть ни в трудовой исправительный лагерь, ни в тюрьму, ни в сельскохозяйственный кооператив; так жить неприметно, по возможности честно; и тихо исповедовать процветание и величие своего народа, живущего в соседнем государстве… Теперь отец моего Лазара… Его народ проживал в том же самом государстве (надо же, какая счастливая случайность), где проживал он сам, то есть отец Лазара… И поэтому отец Лазара имел более активную позицию, чем, например, мой отец… Он полагал, что именно фашисты осуществят его идеалы всеобщей справедливости и равенства и еще и процветания народа и величия государства… Он даже ходил на какие-то собрания и много болтал в приятельских компаниях… Но при ближайшем рассмотрении люди, занимавшиеся политикой, не понравились ему; они были совершенно беспринципные, жадные, злобные, абсолютно негуманные… Такими они всегда были, и думаю, навсегда останутся… Часть государства, которое называется «Греция», была захвачена и присоединена к Болгарии под скромным названием «старых пределов Болгарии»… Против этого отец Лазара ничего не имел… И действительно это были некие старые болгарские пределы, и еще чьи-то пределы, и еще чьи-то… Вероятно, для того, чтобы иметь право исповедовать равенство и справедливость, надо отказаться от этих заманчивых понятий: — «народ», «родина», «величие народа» и «процветание родины»… Может быть, Лазар и может отказаться от этих понятий, но, например, этот Эмил, который в свой Израиль ездил, не может отказаться, и еще и будет уверять, что нельзя отказываться… Так что, поскольку большая часть человечества хочет величия своего народа и процветания своей родины, нечего ждать какой-то справедливости или какого-то равенства… Вторая мировая война закончилась и старые пределы вернулись в Грецию… Но теперь отец Лазара начал рассуждать, что завоевание старых пределов было преждевременным; и что коммунисты нужны стране, в которой всегда были демократические традиции… Я думаю, никаких демократических традиций не было; просто аристократия болгарского царства, да и византийская, ромейская, была частично уничтожена в Османской империи, потому что, конечно, пыталась отстоять свои привилегии и всякие разные преимущества; а в другой своей части аристократия обратилась в мусульманство и стала в ряды новых имперских властей… Но отец Лазара скоро увидел, что и коммунисты совсем не осуществят его идеал справедливости, равенства, процветания и величия… Теперь все доносили друг на друга и обвиняли друг друга в сотрудничестве с фашистами; после и коммунисты стали обвинять друг друга в различных несправедливостях, и одни коммунисты начали уничтожать других коммунистов… Все имели основание бояться всех и всего… И еще много чего было… После вроде бы закончилась борьба за власть и стало спокойнее… Но на самом деле не стало… И хочется каких-то перемен к лучшему; и боишься, что все будет происходить как-то страшно, что еще много страшного произойдет… Вот уже наступает страшное… имена эти… Но я боюсь раздумывать…

После тюрьмы отец Лазара потянулся к своей жене, они как бы заново полюбили друг друга, и родился Лазар… Они обрадовались, хотя уже и не думали, что в их годы у них может быть ребенок… Но мать Лазара скоро умерла… После родов у нее сделалось какое-то осложнение на почки и скоро свело ее в могилу… Софи не рассказывала подробно, а мне было неловко спрашивать… Маленький Лазар остался на руках своего пожилого отца и старшей сестры, она была еще совсем девочка… Его отец заново открыл для себя смысл жизни; теперь смысл жизни заключался в том, чтобы Лазарчо ни в чем не терпел недостатка… И то, Лазар и в детстве уже был удивительным, чудесным существом… И мои дети, когда они рождались и мне их показывали, я видела их прекрасные большие глаза, такие темные и прямо глядящие… Такое крохотное, еще десятиминутное существо, и смотрит тебе прямо в глаза этими своими прямо глядящими огромными темными глазами… И не помню личика; не помню, какое тельце, только эти глаза… А у других новорожденных глаза голубоватые и такие сжатые, узенькие… А эти глаза… Чудо!.. Это глаза моего Лазара… Когда его отец впервые увидел эти глаза, и удивился, как можно было прежде жить, не имея этого мальчика… И с детства все открылось в Лазаре — красота, доброта, всевозможные таланты — все!.. Лазар мне рассказывал, что в детстве ему было хорошо и весело… Софи старалась по возможности готовиться к экзаменам дома, брать книги из библиотеки, она даже договорилась, чтобы ей не ходить на лекции… Иногда она брала маленького брата с собой на какие-то очень нужные лекции или на экзамены… Кто-то приласкает ребенка, кто-то угостит чем-нибудь вкусным… Кто-нибудь из преподавателей, свободных от занятий, особенно женщины, берется за ним присмотреть; начнут показывать буквы и цифры, и удивляются его способностям… Вечером он рассказывает отцу, что был в деканате и на кафедре, пишет на листке бумаги разные буквы, складывает цифры в числа… Отцу и мило, и забавно, и трогательно; и он себе представляет какое-то неопределенно-радужное будущее для своего сына; и вдруг пугается, потому что знает, какая жизнь, и как мало возможностей у него самого… Отец тоже уговаривался брать работу на дом, чтобы оставаться с сыном… Лазар помнит, что у отца были большие такие деревянные счеты с крупными костяшками, Лазар играл с этими счетами… Часто отец и ночью что-то считал и записывал, глаза у него краснели и слезились… Лазару было годика четыре, он залезал на стул, становился коленками, и писал цифры на каком-нибудь листке бумаги; ему очень хотелось и на счетах щелкать, но отец объяснил, что во время работы щелкать на счетах можно только старшему бухгалтеру, а Лазар считается младший… Софи еле уговаривала Лазара лечь спать, он сердился, и серьезно и с горячностью настаивал, что помогает отцу… А на самом деле Лазар просто писал цифры, какие ему в головку приходили; он ведь не знал, в чем заключается работа отца, и не мог помочь ему… Софи мне рассказывала это… Думали тогда, что Лазар будет математиком, но чуть он подрос немножко и проявилось увлечение древней историей, и литературу он полюбил… Он прочитал старые учебники Софи и книги стихов и прозы… В доме были книги…

Когда отдали мальчика в детский сад, отец и сестра боялись, что его будут обижать… Но уже в первый вечер он выбежал к ним веселый и довольный… Среди других детей он не стремился быть первым; хотел только, чтобы все играли мирно и весело; он придумывал разные игры… Другие дети сами тянулись к нему; давали игрушки, угощали… Когда Лазар еще подрос, он, как все дети, полюбил бродить по окрестным улицам… Отец сначала тревожился, но Софи скоро поняла, что мальчика можно отпускать без боязни… Наверное, все-таки дети — существа интуитивные, подчиненные подсознанию… Моего Лазара никто не обижал в детстве, а теперь… Потому что взрослые живут сознательно; интуиция, подсознание не велит им чего-то, и какие-то сознательные мелочные расчеты — велят, и они следуют этим расчетам… Чем взрослее становились сверстники Лазара, тем чаще они вели себя с ним, как будто он — обыкновенный и ничем не отличается от них… Или я вижу, люди с какой-то жадностью, и с этой жадной поспешностью наслаждаются взглядом его чудесных глаз, и поспешно отходят от него, и нарочно не стремятся отблагодарить, помочь; как если бы они хотели втоптать в землю источник, из которого только что пили… Почему это они так делают?… А детство Лазара было настоящим золотым веком для детей того квартала, где он жил… И те мальчики и девочки, которых зовут разбойниками, хулиганами, тянулись к Лазару, успокаивались как-то… Рядом с ним все вдруг ощущали себя любимыми и любящими. Взрослые могут затаить свои такие ощущения; а дети стремятся быстрее претворить эти ощущения в какие-то добрые хорошие и веселые поступки… Софи рассказывала о моем Лазаре, с ним всегда было как-то чисто и мило… И эта его открытая доброта… Все отдаст — игрушки, сладости… велосипед — катайтесь все по очереди… Софи приходит с работы — полный дворик детей (они тогда жили в домишке с двориком)… — Это Олга, это Митко, это Жоро. Я шел, а он идет навстречу; я говорю, давай корабли пускать. Он согласился… И наделают из старых газет разные кораблики, и пускают в канаве, устраивают какие-то состязания… И разные сложные игры в прятки и в догонялки и в мяч… Только «в войну» Лазар никогда не играл… Если без него мальчики заведут такую игру… и тут Лазар выйдет… — Лазар, будешь?… — Нет… И как-то сразу скучно станет, сама собой погаснет игра… И как-то незаметно Лазар всех увлечет в другую игру; и опять всем хорошо и весело… И все чувствовали себя совсем свободными, Лазар никогда не командовал… Вот наш сын — совсем другой, командир, — … Димитр — туда, Иво — сюда, Боби оставайся на месте… Начали!.. Уже и не знаю, это хорошо или плохо…

Отец Лазара стал приглядываться к другим мальчикам, к разным их мальчишеским желаниям и стремлениям… Лазар такой скромный и нетребовательный, сам ничего не попросит… Но отец ему все достает, покупает… Новую авторучку хорошую, футбольный мяч, аккордеон, взрослый велосипед, новую куртку, джинсы… Отец смотрит искательно, тревожно и ласково, жесты его нервны, он суетливо двигается… — Ну, примерь… Это модно, правда?… Лазар улыбается и благодарит так мило и с такой естественностью… И отец так радуется… Никто не завидовал моему Лазару; всем казалось, что это что-то естественное, чтобы именно Лазар был красиво одет, имел красивые вещи… Никто не заговаривал с Лазаром о стоимости этих вещей… При нем как-то никто не вел таких мелочных разговоров… Ни отец, ни сестра, ни сверстники… И сам Лазар принимал эти подарки, будто естественное что-то… А между тем, его отец мало зарабатывал, и Софи — не так много; и чтобы иметь деньги, отец Лазара шел на всякие мелкие нарушения закона, маленькие приписки… осторожно, по мелочам, чтобы не было заметно, чтобы успевать замести следы… Нервничал, дрожал от страха… Софи мне рассказывала… А Лазар и до сих пор не знает… И мы и не скажем ему… Да, этот аккордеон… Лазар любит слушать музыку и предпочитает классику, на аккордеоне он так и не учился играть… Это просто его отец заметил, что аккордеон как будто в моде среди мальчиков, и купил сыну… Этот аккордеон Лазар после подарил Ибишу, тому своему приятелю, который умер от инсульта… Ибиш хорошо играл… Я однажды слышала… И Георги, другой приятель Лазара, тоже играл…

И еще одну фотографию, где мать Лазара, я помню… Там его отец и мать стоят возле какой-то неказистой сельской постройки вроде сарая. Отчетливо видно кольцо на двери, и такая волнистая крыша… Отец Лазара выглядит совсем молодым, он в каких-то сандалиях на босу ногу, ворот светлой рубашки расстегнут, и волосы — вихрами… Мать Лазара в темной кофточке и в светлой юбке, у нее мелкие черты лица, озабоченное выражение, немного прищуренные глаза, и волосы на затылке — узлом… голова так немножко повернута… На руках у нее такой белый кокон — это Софи… Мне кажется, что иногда моя старшая дочка бывает похожа на свою бабушку с этой фотографии…

Дедушка Лазара с материнской стороны был оптовый торговец — только и Софи уже не знает, чем он торговал, — а дедушка с отцовской — как это называется? — бедный крестьянин; он работал на лесопильне, кажется… Но дети учились в одной гимназии… Это все происходило от демократических традиций… Но все имеет свое развитие, и демократические традиции уменьшились в своем объеме, и, кажется, теперь дети начальства и партийных функционеров не всегда учатся вместе с детьми таких простых людей, как, например, мой Лазар… Значит, отец и мать Лазара поженились. И отец Лазара не стал брать деньги у своего тестя, а тот ему и не предлагал… Отец и мать Лазара поехали в село и там работали учителями в сельской школе… Софи родилась в этом селе… Впрочем, и в это село они попали не без протекции… Отец Лазара тоже в этом селе родился, это было его родное село, и все его родственники там жили… И теперь еще там у Лазара есть родственники… Отец и мать Лазара были бережливы, накопили денег и поехали учиться в Вену… Там они сняли какое-то дешевое жилье, и оказалось, что дешевле обойдется, если учиться будет только отец Лазара, а мать чтобы вела хозяйство… Так они и сделали…

Когда мы с Лазаром расписались, его отец уже очень был плох, то и дело терял память… Вдруг взгляд его делался совсем потерянным… Лазар или Софи подходили к нему скорее… — папа, это я! Помнишь меня?… он чуть приподымал одутловатые кисти старческих слабых рук и потерянно произносил: «Не помню…» Не узнавал даже своего ненаглядного Лазара… И значит — «Папа, это моя жена!»… С отцом Лазар меня прежде не знакомил, только с Софи… Отец Лазара посмотрел на меня равнодушно и заговорил медленно о том, как он венчался с матерью Лазара в монастыре Арбанаси… Он замолчал, отвисшие бледные губы как-то потерлись одна о другую; затем он сказал, что монастырь Арбанаси находится неподалеку от города Велико Тырново и что Велико Тырново — это столица последнего Болгарского царства… «После этого было турецкое рабство, пятьсот лет…», — пробормотал он туманным голосом… Софи прыснула, как девочка, и побежала в комнату… Лазар улыбнулся и взял меня за руку… У него была белая рубашка и черные брюки, а у меня обыкновенное платье, красное пестренькое такое… Мы стояли на балконе, отец Лазара сидел в таком складном кресле, вроде шезлонга… Внезапно глаза его как-то прояснились, он немного приподнял голову и отчетливо произнес: «Это была комсомольская свадьба…» «Все!», — сказал мой Лазар, еще улыбнулся, наклонился к отцу, поцеловал его в щеку и увел меня с балкона… Все это парадоксально и комично, но это правда было так… Еще расскажу для полного комплекта… Я сказала своему отцу, что Лазар — историк. Лазар попросил рассказать какой-нибудь интересный случай из времени второй мировой войны… Отец начал рассказывать, как в сорок первом году фашистские власти мобилизовали его и других его единоплеменников в трудовую роту на строительство шоссейной дороги… Им запретили носить чалмы или фески… Было очень жарко… Тогда отец свернул чалму из полотенца, у него было полотенце… Многие взяли с него пример… у кого что было… Отец сказал им, что стыдно надевать гяурские кепки; хотя в другое время носил кепку, и дедушка носил кепку… Тут вдруг отец прибавил: «Мы все были комсомольцы…»… Откуда у них эти комсомольские свадьбы в монастырях и комсомольцы в чалмах из полотенец? Что это? Такой наивный застарелый страх, что вот, пойдут, донесут, непонятно кто, непонятно о чем… И наивное стремление обезопасить себя, и тоже самым наивным способом… Или все это совсем не наивно, а только кажется, что наивно; и кажется нам, потому что мы еще не знаем всего… А вдруг узнаем?… Не дай бог!..

Лазар считает, что ребенка нельзя оставлять наедине с книгами, нельзя позволять ему читать все подряд… Надо как-то следить, приглядываться… А то могут развиться комплексы, и у нас с ним были в детстве такие комплексы… Лазару позволяли читать все, он охотно рассказывал о прочитанном даже отцу, а сестре — непременно… И вот у него возник один комплекс, о котором он никому не рассказывал… Впервые рассказал мне… Ему было лет девять, тогда он почувствовал, что боится того, что ему придется служить в армии, когда он вырастет… И даже не то чтобы он этого боялся, нет, это было ему как-то мучительно и неприятно, противно, будто грядущая обязательная несвобода, обязанность тягостная подчиняться, выполнять приказания… Ему было мучительно читать о службе в армии, но он все время возвращался к этим книгам, к этим страницам, перечитывал их, будто нарочно хотел мучить себя… Особенно мучительны ему были «Севастопольские рассказы» Толстого, «Холера» Людмила Стоянова и «Прощай, оружие» Хемингуэя… В этой повести — «Холера» — о вспышке холеры в армии; еще, кажется, в Первую мировую, или во время Балканских войн; там одного из персонажей — молодого солдата, бывшего студента, звали Лазаром, и он едва не умирал от холеры… И Лазар все возвращался, мучая себя, к этим страницам… Но он говорил, что когда ему действительно пришлось служить в армии, страшно не было. Правда, не было и никаких военных действий и никаких эпидемий… Когда мне было лет двенадцать, я увлеклась медициной, но, конечно, выборочно, анатомия мне казалась скучной, а психиатрия — интересной; и я заинтересовалась эпидемическими болезнями — чумой, холерой; их ведь занятно описывали в книгах… Тогда я узнала, что основной признак холеры — сильная диаррея — понос. А в повести Людмила Стоянова какая-то странная холера — без диарреи… Что это было — стыдливость автора?…