Я есть, Ты есть, Он есть
Шрифт:
Как же она пойдёт в жизнь? И что с ней будет, если Анна умрёт?..
Олег сидел на диване у ног Ирочки и смотрел телевизор. Передача «600 секунд» сообщала, что один «мэн» по фамилии Прохоров нанял другого за пять тысяч убить человека. И тот убил. А передача «Добрый вечер, Москва» рассказывала, что морги переполнены, трупы негде хранить и их объедают крысы. Диктор сказал: грызуны.
Зачем ему, Олегу, это знать? Когда он умрёт, ему все равно — объедят его грызуны или нет. А живым —
Олег уже пресытился безобразиями нашей жизни и предпочитал смотреть видео. Но сегодня кассету достать не удалось. Не получилось.
У Петраковой дома целая видеотека.
Олег сказал:
— Дай что-нибудь посмотреть.
Она сказала:
— Поедем, выбери, что хочешь.
Из корпуса вышли вместе. Шёл проливной дождь. На земле снег. А сверху — дождь.
— Кончилась зима, — сказала Петракова.
На ней было надето что-то чёрное с коричневым. Несочетаемо, а интересно.
Дождь лупил по плечам Её очки были в брызгах. Олег обратил внимание на номера машины: 17-40. «Без двадцати шесть», — подумал он. И ещё подумал: через двадцать минут последняя капля. Он тоже существовал в орбите часов и капель.
Петракова никак не могла насадить дворники.
— Дай я, — предложил Олег Он забрал у неё дворники и легко надел их.
Петракова не двигалась. Смотрела зачарованно. Потом сказала:
— Какие у тебя руки…
— Какие? — не понял Олег.
— Красивые. Мужские. Это очень редкость — красивые руки. Знаешь?
— Ты говоришь как по подстрочнику, — заметил Олег.
— Ага, — согласилась Петракова. — Я часто думаю по-английски. Потом перевожу.
Петракова отсидела с мужем десять лет в англоязычной стране. У неё даже появился лёгкий акцент. В квартире шёл ремонт. Пол был засыпан извёсткой и застлан газетами. Мебель и диван закрыты простынями. «Как в операционной, — подумал Олег. — Только там чисто, а тут грязь. Да и там грязь, если придираться».
Мужа не было дома, он работал в Женеве. Петракова вернулась в Москву — караулить сына, чтобы не сбился с пути. Не стал на плохую дорогу. У сына был переходный возраст. Четырнадцать лет.
В данную минуту времени сына тоже не было дома, и он не оставил записки — где находится. Возможно, именно в эту минуту он ступил на плохую дорогу и пошёл по ней Петракова усадила Олега на диван, запустила кассету и вышла из комнаты.
Договорились: он посмотрит несколько фильмов — не до конца, минут по десять, — и потом выберет то, что интересно. За десять, даже за две минуты бывает ясно — с чем имеешь дело. Искусство или так… вторичное сырьё.
На экране замелькали кадры. Потащился сюжет. Сюжет состоял в том, что не очень молодая, страшненькая затюканная жизнью женщина содержит публичный дом Её сын, умственно неполноценный дебил, слоняется по дому и заглядывает в замочные скважины. Вот, собственно, и все. Обыкновенная порнуха. Художественной ценности
Порнуху, конечно, можно посмотреть, но не в доме начальницы, заведующей отделением. И не в своём доме. где мать и больная жена.
Хорошо было бы сменить кассету, но у Петраковой другое видео, мультисистемное, другое расположение кнопок. Сломает ещё…
Олег смотрел и не мог оторваться, и его будто тянуло в дурной омут. Фильм шёл на английском языке.
Вошла Петракова. Спросила:
— Хочешь, переведу? — И села к нему на колени Он услышал сладковатый жасминовый запах её духов. — Какие у тебя глаза…
Олег не стал уточнять какие. Не до того.
— Я переведу синхронно, — сказала Петракова и стала делать то же самое, что делалось на экране. Следовало вскочить, стряхнуть с себя бесцеремонную Петракову Если бы он тогда вскочил — именно в ту минуту, когда она села, — ничего бы не было. Но он не сделал это сразу. Потом она заговорила про глаза. Время было упущено. Он услышал на своём теле её руки. Это были руки…
Они умели все. И держать скальпель. И ласкать… Петракова была хирург от Бога. И женщина от Бога… О… Как она умела ласкать.
Олег сидел в блаженном дурмане. Петракова затягивала его. Подтаскивала к обрыву. Сейчас полетит с мучительным предсмертным криком, — Не надо…
— Почему? — Петракова сняла очки, и он увидел её глаза — зеленые, безбожные…
Вот тут ещё был шанс — приказать себе и ей: не надо!
Но он схватил её, смял — всеми своими молодыми мускулами, ущемлённым самолюбием, зрелой страстью, жестоким, долгим воздержанием, всем своим горем и безысходностью, отчаяньем раненого оленя.
«Это не ты мне переводишь. Синхронно. Это я сам тебе все скажу. По-своему. На своём языке. Растопчу и возвышу».
Диван был кожаный. Простыни съехали. И Петракова съехала на пол. Она лежала в извёстке на газетах и смотрела безучастно, как Ирочка. Опять Ирочка.
В глубине квартиры раздались мужские голоса.
— Кто там?
— Рабочие, — безучастно ответила Петракова.
— Они были здесь все это время?
— Ну конечно. У нас же ремонт.
Олег онемел. Сидел с раскрытым ртом. Хорош у него был видок: с незастёгнутыми штанами и раскрытым ртом.
Петракова расхохоталась.
Ему захотелось ударить, но очень тонкое лицо. И не в его это правилах.
Олег поднялся и пошёл из квартиры, ступая по газетам.
Дома дверь не заперта. Матери нет — видимо, у соседей. Хорошо. Не хотелось разговаривать.
Олег стал под горячий душ, смывал с себя её прикосновения. Раздался телефонный звонок. Он заторопился, вышел из ванной голым. Текла вода.
— Я тебя искал, — сказал в телефон Валька Щетинин. — Где ты был?
Олегу не хотелось говорить, но и драть не хотелось.
— У Петраковой, — сказал он.
— А-а-а… — двусмысленно протянул Валька.