Я есть, Ты есть, Он есть
Шрифт:
Три месяца назад у Лены умер муж Андрей Новожилов — художник-постановщик. Они прожили вместе почти двадцать лет. Последние пять лет он болел с переменным успехом, а заключительный год лежал в больнице, и она вместе с ним жила в больнице, и этот год превратился в кромешный ад. Андрей все не умирал и не жил. И она вместе с ним не жила и не умирала. И этому не было конца и края.
Потом он все-таки умер. Ждали каждый день, а когда это случилось — вроде внезапно. Лена тогда на метро поехала домой. Она вошла в дом, грохнулась на кровать и проспала тридцать шесть
А оказывается — уже не надо. И такая взяла тоска…
Как угодно, но лучше бы он жил. А его нет. Лена стала погружаться в болотную жижу, состоящую из обрывков времени и воспоминаний. Она погружалась все глубже, тонула. Но позвонили со студии и пригласили на картину. Встала и пошла. И поехала в экспедицию. В Иркутск.
Чтобы как-то передвигать руками и ногами. И вот сейчас сидит и ждёт свой номер. Тоже занятие.
Подошёл Елисеев. Его звали Королевич Елисей. За красоту. Красивый, хоть и пьяница. Пьяница и еврей. Неожиданное сочетание.
— Вам помочь? — спросил Елисей и взял её чемодан.
Лена получила свой ключ на пятом этаже. Они вошли в кабину лифта. Ехали молча. Потом шли по коридору. Елисей приметил Лену ещё в автобусе. У неё был ряд преимуществ, и главное то, что немолода. Такую легче осчастливить. За молодой надо ухаживать, говорить слова. У молодых большой выбор. Зачем нужен пьющий и женатый человек со слуховыми галлюцинациями? Он, правда, иногда хорошо говорит. Интересно. И голос красивый. Но такие радости, как голос и текст, ценились при тоталитаризме. Девочки были другие. А новые русские — другая нация. Так же, как старые русские девятнадцатого века, — другая нация. Декабристы в отличие от большевиков не хотели грабить награбленное. В этом дело.
Они готовы были отдать своё.
Вошли в номер. Елисеев поставил чемодан. Снял с плеча дорожную сумку. Сгрузил с плеча свою технику.
После чего разделся и повесил на вешалку свой плащ.
— Нас что, вместе поселили? — испугалась Лена.
— Нет. Что вы… Просто надо пойти позавтракать.
Выпить кофе. Можно, я оставлю у вас свои вещи?
— Ну наверное… — Лена пожала плечами. Это было неудобство: оставить вещи, забрать вещи, она должна быть привязана к его вещам.
— Просто надо выпить кофе. Пойдёмте?
Лена удивилась: что за срочность? Но с другой стороны, почему бы и не выпить кофе. Без кофе она не могла начать день.
Лена сняла кожаную куртку, вошла в ванную, чтобы помыть руки. Увидела себя в зеркале. Серая, как ком земли.
Седые волосы пополам с тёмными. Запущенная. Неухоженная. Как сказала бы её мама: «Как будто мяли в мялках».
Что есть «мялки»? Сильные ладони жизни. Жизнь, которая зажимает в кулак.
Одета она была в униформу: джинсы и свитер. Как студентка. Студентка, пожилой курс. Лена хотела причесаться, но передумала. Это ничего бы не изменило.
В буфете сели за стол. Образовалась компания. Подходили ребята из группы. Оператор Володя был молодой, тридцати семи лет. Волосы забирал в хвостик. На нем была просторная рубаха и жилет. Режиссёр
Может быть, они думали: «Старый козёл, а туда же…»
— Возьми пива, — сказал Елисееву оператор Володя.
— Вы будете пить? — спросил Елисеев у Лены.
— Нет-нет… — испугалась она. Не хотела, чтобы на неё тратили деньги.
Не хотелось вспоминать: сколько стоили болезнь, смерть, похороны и поминки. Лёша Коновалов, лучший друг Андрея, сказал, уходя: «А на мои похороны вряд ли придёт столько хороших людей…»
Говорят, сорок дней душа в доме. И только потом отрывается от всего земного и улетает на своё вечное поселение. Лена все сорок дней просидела в доме. Не хотела выходить, чтобы не расставаться с его душой. По ночам ей казалось, что скрипят половицы.
И сейчас, сидя в буфете, Лена не могла отвлечься на другую жизнь. А другая жизнь текла. Происходила. Пришёл художник Лева с женой. Они всюду ездили вместе.
Не расставались.
Лена пила кофе. Потом почистила себе апельсин. Никаким закускам она не доверяла. Кто их делал? Какими руками? А Елисеев ел и пил пиво из стакана.
Лена посмотрела на него глазами гримёрши: что она исправила бы в его лице. Определяющей частью его лица был рот, хорошо подготовленный подбородком. И улыбка, подготовленная его сутью. Улыбка до конца. Зубы — чистые, породистые, волчьи. Хорошая улыбка. А с глазами непонятно. Под очками. Лена не могла поймать их выражения.
Какая-то мерцательная аритмия. Глаза сумасшедшего. Хороший столб шеи. Размах рук. И рост. Под метр девяносто.
Колени далеко уходили под стол. На таких коленях хорошо держать женщину и играть с ребёнком.
— Я себе палец сломал. — Елисеев показал Лене безымянный палец левой руки. Ничего не было заметно.
— Когда? — спросила Лена.
— Месяц назад.
Она вгляделась и увидела небольшой отёк.
— Ерунда, — сказала Лена.
— Ага… Ерунда, — обиделся Елисеев. — Болит. И некрасиво.
— Пройдёт, — пообещала Лена.
— Когда?
— Ну, когда-нибудь. Так ведь не останется.
— В том-то и дело, что останется.
— А зачем вам этот палец? — спросила Лена. — Он не рабочий.
— Как это зачем? — он поразился вопросу и остановил на Лене глаза. Они перестали мерцать, и выяснилось, что глаза карие. — Как это зачем? — повторил он. Все, что составляло его тело, было священно и необходимо.
Разговор за столом был почти ни о чем. Так… Но смысл таких вот лёгких посиделок — не в содержании беседы. Не в смысловой нагрузке, а в касании душ. Просто посидеть друг возле друга. Не одному в казённом номере. А вместе.