Я есть, Ты есть, Он есть
Шрифт:
Услышать кожей чужую энергетику, погреться, подзарядиться друг от друга, убежать как можно дальше от одиночества смерти. Лена помалкивала. Не старалась блеснуть ни умом, ни чем другим. Она была одной ногой тут, другой ТАМ.
Елисеев чем-то недоволен. И это тоже хорошо. Он недоволен и выражает это вслух. Идёт в пространстве какое-то движение, натяжение. Жизнь.
Режиссёр Нора Бабаян рассказывала, как в прошлый вторник она снимала сцену Пестеля и царя. Разговаривают два аристократа. А через три метра от съёмочной площадки матерятся осветители. Идёт взаимопроникновение
— Не двух эпох. А двух социальных слоёв, — поправил Володя. — В девятнадцатом веке тоже были мастеровые.
— Но они не матерились, — сказала Нора. — Они боялись Бога.
— А когда возник мат? — спросил Елисеев. — Кто его занёс? Большевики?
— Татары, — сказала Лена.
— Откуда ты знаешь?
— Это все знают. Это известно.
У Елисеева в голове начался такой гомон, как будто влетела стая весенних птиц. Он понял: не надо было пить пиво. Но дело сделано.
— У меня голова болит, — сказал он и посмотрел на Лену. Пожаловался.
— Я дам таблетку, — пообещала Лена.
— Не поможет. Эту головную боль не снимет ничто.
— Снимет, — убеждённо сказала Лена.
У неё действительно был набор самых эффективных лекарств. Ей привозили из Израиля.
Лена и Елисеев поднялись из-за стола. Вернулись в номер.
Лена достала таблетку из красивой упаковки. Налила в стакан воду. Елисеев доверчиво выпил. И лёг на кровать.
Лена была поражена его почти детской раскованностью, граничащей с хамством. Так себя не ведут в гостях. Но, может, он этого не понимает. Не научили в детстве. Или он считает, что гостиничный номер — не дом. Это ячейка для каждого. А может, это — степень доверия. Он доверяет ей безгранично. И не стесняется выглядеть жалким.
У Лены было два варианта поведения. Первый: сказать «уходи», что негуманно по отношению к человеку.
Второй: сделать вид, что ничего не происходит. Лёг отдохнуть. Полежит и уйдёт.
Второй вариант выглядел более естественным. Лена начала разбирать чемодан. Развешивать в шкафу то, что должно висеть, и раскладывать по полкам то, что должно .лежать.
Вещи у неё были красивые. Андрей привозил. Последнее время он возил только ей. Обеспечивал.
— Знаешь, проходит, — с удивлением сказал Елисеев, переходя на «ты».
— Ну вот, я же говорила, — с участием поддержала Лена. Она и в самом деле была рада, что ему лучше.
Елисеев смотрел над собой. Весенний щебет поутих.
Остался один церковный колокол. «Бам… Бам-бам…»
Елисеев закрыл глаза. «Бам… Бам… Бам…» Он сходит с ума. Это очевидно. Если лечить — уйдёт талант.
Лекарства уберут слуховые галлюцинации и заодно сотрут интуицию. Уйдёт то, что называется Елисеев. А что тогда останется? И зачем тогда жить?
— Ляг со мной, — проговорил Елисеев, открыв глаза.»
Он сказал это странным тоном. Не как мужчина, а как ребёнок, испугавшийся темноты.
— Зачем? — растерялась Лена.
— Просто ляг. Как сестра. Я тебя не трону.
— Ты замёрз? — предположила Лена. — Я дам второе одеяло.
В номере было две кровати, разделённые тумбочкой.
Она
— Если хочешь, оставайся здесь, — предложила она. — А я перейду в твой номер.
— Не уходи, — попросил он.
Лена посмотрела на часы. Съёмка была назначена на пятнадцать часов. А сейчас одиннадцать. Впереди четыре часа. Что делать? Можно погулять по городу.
— Не уходи, — снова попросил Елисеев.
Лена поняла: он боится остаться один. Мужчина-ребёнок, со сломанным пальцем и головной болью.
— Идиот этот Володька, — обиделся Елисеев, — Зачем я его послушался? Теперь голова болит.
— Но ведь уже не болит, — возразила Лена.
— Иди сюда.
Она подошла.
— Ляг. — Он взял её за руку и потянул.
Лена стояла в нерешительности. Она никогда не попадала в такую сомнительную для себя ситуацию. Если бы Елисеев шёл на таран, что принято в экспедициях, она дала бы ему по морде и на этом все кончилось. Если бы он обольщал, тогда можно воздействовать словом. Она бы сказала: «Я пуста. Мне нечего тебе дать». Но Елисеев искал милосердия. Милого сердца. И ей тоже нужно было милосердие. В чистом виде. Как хорошо очищенный наркотик.
Лена легла рядом не раздеваясь. Он уткнулся в её плечо, там, где плечо переходит в шею. Она слышала его дыхание.
— Скажи мне что-нибудь, — попросил Елисеев.
— Что тебе сказать?
— Похвали меня.
— Ты хороший, — сказала Лена.
— Ещё…
— Ты красивый.
— Ещё…
— У тебя красивый рот. Длинные ноги. И зубы…
— Ты говоришь, как путеводитель. Ноги, зубы… Нормальных слов не знаешь?
— Милый… — проговорила Лена.
— Ещё… ещё… ещё…
— Милый, милый, милый… — зашептала она, как заклинание. Как будто торопливо осеняла крестом. Отгоняла зло. И зло отступало. Голоса затихали в его голове.
Елисеев заснул. Лена услышала его ровное дыхание. И подумала: «Милый…»
Он и вправду был милый, какой-то невзрослый. И вместе с тем — мужик, тяжёлый и хмурый. Он дышал рядом и оттаивал её, отогревал, как замёрзшую птицу.
Незаметно, чуть-чуть, но все-таки оттаивал. Было не так больно вдыхать жизнь, не так разреженно, когда вдыхаешь, а не вдыхается.
Лена тоже заснула, и ей снилось, что она спит. Спит во сне. Двойное погружение.
Проснулись одновременно.
— Сколько времени? — испуганно спросил Елисеев.
Лена подняла руку к глазам.
— Час, — сказала она с удивлением, Они спали всего два часа, а казалось — сутки.
— Я хочу тебя раздеть, — сознался Елисеев. — Но боюсь напрягаться. У меня голова заболит. Разденься сама.
— Зачем я тебе? — спокойно спросила Лена— Я старая и некрасивая. Есть молодые и красивые.
— Некрасивых женщин не бывает, — возразил Елисеев.
— А старые бывают.
— Жёлтый лист красивее зеленого. Я люблю осень. И в природе, и в людях… Лена представила себе жёлто-багряный-дубовый лист и подумала: он действительно красивее зеленого. Во всяком случае — не хуже. Он — тоже лист.