Я есть, Ты есть, Он есть
Шрифт:
«Интересно, — подумала вдруг Лена, — а у княгини с Волконским было так же, как у нас с Елисеевым? Или тогда это было не принято? Тогда женщина ложилась с мужчиной, чтобы зачать дитя. И это все. О Боже, о чем я думаю? — пугалась Лена. — Совсем с ума сошла. Русские аристократы верили в Бога. И вера диктовала их поступки. И весь рисунок жизни. В этом дело…»
Начались съёмки. Героиня произносила слова и двигалась с большим достоинством. Грудь у неё была высокая, мраморная. Лицо тоже мраморное. Ничего не выражало, кроме юности. Все есть: глаза,
Подошла режиссёр Нора Бабаян, сказала упавшим голосом:
— Пэтэушница с фабрики «Красная Роза».
«Её бы Елисею в руки на пару часов», — подумала Лена. А вслух сказала:
— Все на месте.
— Да? — с надеждой прислушалась Нора.
— На сто процентов, — убеждённо соврала Лена. — Даже на сто один.
Другой ответ был бы подлостью. Нельзя бить по ногам, когда уже ничего невозможно изменить. Нельзя бить по ногам, потому что надо продолжать путь. Идти. И дойти.
Приблизился Елисеев и наставил свой «Никон». Притулился.
Комнаты в доме переходили одна в другую. Кажется, это называется анфилада. Сквозняк гулял по ногам. Лена озябла и сморщилась. Так, сморщившись, смотрела в объектив. Ей не хотелось быть красивой, не хотелось нравиться. Какая есть, такая и есть.
Елисеев щёлкал, щёлкал, как строчил из пулемёта. А она принимала в себя его пули, и опрокидывалась, и умирала — какая есть. При этом сидела прямо и смотрела на Елисеева. И не могла насмотреться.
«Фу, черт, — подумала, когда он отошёл. — Неужели влюбилась? Этого только не хватало». Но именно этого только и не хватало. Не хватало. Этого. Только. Слишком долго стояло в ней отсутствие жизни. Отсутствие всего.
Вакуум.
И при этом она любила Андрея. Он не был мёртвый.
Он был НЕ ЗДЕСЬ. Но он был. И было место возле него на кладбище. С Андреем у неё — вечность. А с Елисеевым — все земное, живое и временное.
Съёмки окончились в десять вечера.
Подошёл автобус, чтобы отвезти группу в гостиницу.
Стоял автобус для группы и чёрная «Волга» для режиссёра.
— Садись в машину, — предложила Нора.
Лена машинально опустилась на заднее сиденье. Рядом с ней сел оператор Володя. Впереди — Нора. Машина тронулась.
Лена успела увидеть, как Елисеев, обвешанный своей техникой, влезал в автобус.
— У меня здесь мать живёт, — сказала Нора. — Давайте заедем.
Мать Норы жила в старинном деревянном доме с резными наличниками. Сюда во время войны расквартировали эвакуированных артистов. Потом война закончилась.
Все вернулись в Москву, а мама осталась. Были какие-то причины. Не политические, а личные. Тогда ведь тоже любили, несмотря на войну и сталинскую подозрительность.
Лена сидела в теплом деревянном доме среди старинных вещей, ела горячий борщ. Нора рассказывала о своей недавней поездке в Германию. Её встретил представитель фирмы — пьяный вдребезги. И Нора сама вела его «мерседес», в который села первый раз в жизни. И пробка была двенадцать километров.
— А
— А что они, не люди? — обиделся Володя.
— А если бы не ты вела, кто бы вёл? — спросила Лена.
— Этот пьяный. Кто же ещё…
— Но это опасно, — заключила мама.
— Здрасьте. А я о чем говорю…
У Норы было потрясающее качество, доставшееся ей от отца-армянина: она умела найти выход из любой ситуации. При этом действовала мягко, тактично, незаметно.
Мама Норы смотрела в рот своей дочери и шевелила губами, пытаясь повторять за ней её слова. Она её обожала. Нора любила свою маму, но жили они врозь, виделись редко. Нора отвыкла. А мама — нет. Не отвыкла.
Лена поела горячего. Оттаяла. И прошлая жизнь потекла в неё. Похороны Андрея… Какой холодный у него был лоб, когда они прощались. Холодный и жёсткий. Как курица из заморозки. Это — уже не Андрей. Лена наклонилась к его лицу, совсем низко, стала говорить слова.
Она ласкала его, как ребёнка. Говорила, говорила, гладила, целовала руки. А те, кто стоял рядом, не понимали, оттаскивали, мешали. И она сказала: «Отстаньте от меня».
И только верная подруга Нора все поняла. Она поняла, что это не истерика, а нормальное прощание. Нора сказала негромко: «Отстаньте от неё».
Нос у Андрея высох, как и все тело. Проступали хрящи.
Пришедшие проститься смотрели с затаённым ужасом: во что болезнь превратила человека. Молодого мужчину. Никто не смог сказать нормальную речь. Говорили какую-то ерунду типа: «От нас ушёл художник и порядочный человек» — и так далее. Хотя действительно ушёл. Действительно от нас. Действительно художник и порядочный человек.
Но разве ЭТО надо говорить? Разве ЭТО имеет значение?
Жизнь Андрея была незамысловатой. В ней ничего особенного не было. Но жизнь, если она состоит из любви, смерти и запрета, — всегда незамысловата. Сложной бывает порочная жизнь.
Там грех, возмездие, смятение души.
Лене хотелось поговорить об этом с мамой Норы. И они немножко поговорили.
— Я теперь не знаю, как жить, — сказала Лена. — Детей у меня нет.
— А мама есть?
— Мама живёт с сестрой.
— Ну вот, значит, и мама. И сестра.
— Они в другом городе.
— Это не важно. Они с вами. И потом, вы ещё молодая.
— Я старая. Мне сорок четыре года.
— Вы ещё можете выйти замуж шесть раз.
— Шесть? Почему шесть?
— Сколько угодно. Старости не бывает на самом деле.
— А вы могли бы выйти замуж? — Лена прямо посмотрела на семидесятилетнюю женщину.
— Я? Только за того, кого я любила в молодости. Кто знал меня молодой. А я его знала молодым. Когда вместе проходишь дорогу, то изменения незаметны. Ум не знает возраста тела.
— А одиночество страшно?
— Если человек верует, он не одинок. Он не может быть одинок. И ещё, знаете, мне кажется, что за пределами жизни есть истина куда вернее и важнее всего, что может дать тело.