Я есть, Ты есть, Он есть
Шрифт:
Олег почувствовал, как устал. Четыре часа на «ногах. Высочайшее нервное напряжение. Он гудел, как высоковольтный столб.
Выпил. Послушал себя. Напряжение не проходило.
Петракова села рядом. Хорошо, что не на колени.
— Поедем ко мне, — спокойно позвала она.
— Я не поеду. — Олег твёрдо посмотрел ей в лицо. — Не надо.
— Почему? — Она сняла очки, обнажая большие удивлённые глаза. — Тебе же не надо на мне жениться. Я замужем. Тебе не надо тратить на меня время. Я занятой человек. Не надо тратить
— Что же остаётся? — спросил Олег.
— Ну… немножко тела. Немножко души. Чуть-чуть…
— Я так не могу. Немножко тут, немножко там… Смотреть на часы, торопиться, врать. Ты же первая меня возненавидишь. И я себя возненавижу.
— Хочешь, я брошу мужа?
Олег внимательно посмотрел в её глаза. Там стояло детское бесстрашие. С этим же детским бесстрашием он прыгал на спор с крыши сарая.
— Нет. Не хочу, — ответил Олег. — Я не могу изменить свою жизнь.
— ПОЧЕМУ?
В её вопросе было непонимание до самого дна. Им так хорошо вместе: общее дело, полноценная страсть. Как можно этого не хотеть?
— Моя жена больна. Она парализована..
— Но ты-то не парализован Ты что, собираешься теперь на бантик завязать?
Олег не сразу понял, что она имеет в виду. Потом понял. Налил виски.
— Она подставила за меня свою жизнь. Она ангел…
— Что за мистика? — Петракова пожала плечами. — В Москве каждый день восемнадцать несчастных дорожных случаев. Один из восемнадцати, и больше ничего Олег смотрел в пол, вспомнил тот недалёкий, теперь уже далёкий день. «Рафик» шёл по прямой. У него было преимущество. Шофёр — их шофёр, милый парень — не пропустил. Нарушил правила движения. Создал аварийную ситуацию. Вот и все. И больше ничего.
— Я не буду, Юля. — Он впервые назвал её по имени. — Я не могу и не буду.
— Просто я старая для тебя. Тебе двадцать восемь, а мне тридцать восемь. В этом дело.
Петракова опустила голову. Он увидел, что она плачет — победная Петракова — хирург от Бога, женщина от Бога — плачет. Из-за кого…
Олег растерялся.
— Это не так. Ты же знаешь, — в нем все заметалось от противоположных чувств, — ты мне… нравишься. Я просто боюсь в тебе завязнуть. Я не могу…
Петракова вытерла лицо рукой, будто умылась. Посидела какое-то время, возвращаясь в себя. Вернулась.
Сказала спокойно и трезво:
— Ладно. Пусть будет так, как ты хочешь. Не будем начинать.
Между ними пролегла заполненная до краёв тишина.
— Если бы ты пошёл за мной… — она споткнулась, подыскивая слова, — пошёл за мной в страну любви… Это такая вспышка счастья, потом такая чернота невозможности. Так вот, если эту вспышку наложить на эту черноту — получится в среднем серый цвет. А сейчас… Посмотри за окно: серый день. То на то и выходит. Остаёмся при своих.
Выпьем за это.
За окном действительно стелился серый день.
Они расстались при своих. Олег поехал на дачу.
На
— Олег знал, что Грановские вернулись из Америки.
— Ну как там, в Америке? — вежливо спросил Олег, подсаживаясь. На самом деле ему это было совершенно неинтересно. На самом деле он думал о Петраковой. Хотелось не забывать, а помнить. Каждое слово, каждый взгляд, каждый звук — и между звуками. И между словами. Когда с ней общаешься — все имеет значение. Совершенно другое общение. Как будто действительно попадаешь в другую страну. Что ему Америка. Можно поехать в Америку и никуда не попасть.
— Там скучно. Здесь — противно, — ответил Грановский.
— Они едут в Израиль, — похвастала Анна.
— А вы там не останетесь? — впрямую спросил Олег.
— Меня не возьмут. Я для них русский. У меня русская мать. Евреи определяют национальность по матери.
— Там русский, а здесь еврей, — заметила Лида. — Тоже не подходит.
— Да. Сейчас взлёт национального самосознания, — подтвердила Беладонна.
— Гордиться тем, что ты русский, это все равно как гордиться тем, что ты родился во вторник, — сказал Олег. — Какая твоя личная в этом заслуга?
Все на него посмотрели.
— Вот вы работаете в русской науке, продвигаете её, значит, вы русский. А некто Прохоров нанял за пять тысяч убить человека. Он не русский. И никто. И вообще не человек.
— Не надо все валить в одну кучу, — остановила Беладонна. — Русские — великая нация.
— А китайцы — не великая?
Олег поднялся из-за стола и ушёл.
— Что это с ним? — спросил Грановский.
— Устал человек, — сказала Лида.
Все замолчали У Анны навернулись слезы на глаза.
Её сын устал. И в самом деле: что у него за жизнь…
Молчали минуту, а может, две. Каждый думал о своём. Грановский — о науке. Где её двигать, эту самую русскую науку.
Может, в Америке? В Америке сейчас спокойнее и деньги другие. Но здесь он — Велуч, великий учёный. А там — один из… Там он затеряется, как пуговица в коробке. Грановский мог существовать только вместе со своими амбициями.
Лида думала о том, что если Грановскому дадут в Америке место — она не поедет. И ему придётся выбирать между наукой и женой. И неизвестно, что он выберет.
Если дадут очень высокую цену, то и она войдёт в эту стоимость…
Беладонна прикидывала: как бы Ленчика вернуть обратно в семью. Пока ничего не получается. Глотнув свободы, Ленчик воспарил, и теперь его не приземлишь обратно.
Анна вдруг подумала, что не говорить и не делать плохо — это, в сущности, Христовы заповеди, те самые: не убий, не пожелай жены ближнего… Интересное дело.
Все уже было. И опять вернулось. Значит, все было. ВСЕ.
Олег сел возле Ирочки на пол.