Я есть, Ты есть, Он есть
Шрифт:
— А если это не так?
— Вера исключает такие вопросы. Вера тем и отличается от знания…
Володя выпил и сел играть на рояле. Нора пела. Голос у неё был маленький, но чистый.
Лена слушала. В душе отстаивалось хорошее чувство.
Любовь стояла в воздухе, но чистая, очищенная от секса.
Нора любила маму. Мама — свою дочь. Володя любил момент бытия.
О Елисееве Лена как бы позабыла. Все, что с ним связано, — правда, но не полная правда. А значит, ложь, идущая от трусости и греха. И именно поэтому
Человек сложен и в то же время прост. В нем два начала: дьявол и Бог. И они равновелики. Дьявол — умный и серьёзный соперник. Может, они с Богом когда-то дружили, а потом идейно разошлись и стали враждовать.
Бороться за каждую человеческую душу.
— Сыграйте «Хризантемы», — попросила мама Норы.
Володя заиграл и запел о том, что «отцвели уж давно хризантемы в саду…». Лена слушала. Звуки проникали в душу. Значит, душа оттаяла и пропускала. Вдруг вспомнила, как Коновалов сказал на поминках: «Тот, кто пережил экстаз смерти, может лишь смеяться над остальными так называемыми удовольствиями».
— А ты откуда знаешь? — удивилась жена Коновалова.
— Агония — это что, по-твоему? Это оргазм. Но какой… Душа с телом расстаётся.
— А ты откуда знаешь? — снова спросила жена.
Лена тогда не обратила внимания на сказанное. А сейчас подумала: а вдруг это правда? Все связано в одно: любовь, смерть… Так же, как день и ночь объединены в одни сутки.
Нора Бабаян смотрела перед собой и думала — что осталось снять. Деревянный Иркутск прошлого века. Кладбище. Дома и могилы почти не изменились с тех пор. И если разобраться, не так уж много времени прошло.
В гостиницу вернулись поздно. Во втором часу ночи.
Лена приняла душ. Легла. И тут же заснула.
Её разбудил резкий телефонный звонок.
— Ты ведёшь себя, как продавщица, — сказал голос Елисеева.
— Почему?
— Ты села в машину и уехала. Ты демонстративно бросила меня, как будто я говно. Запомни: я пьяница, бабник, пошляк. Но я не говно.
— Хорошо, — согласилась Лена.
— Что «хорошо»?
— Ты пьяница, бабник и пошляк.
— Ты ничего не поняла.
— Что ты хочешь? — запуталась Лена.
Он бросил трубку.
Лена легла и снова заснула. Она засыпала непривычно легко, наверное, потому, что отогрелась. Что же её оттаяло?
Деревянный дом, борщ, поцелуи Елисеева, работа над лицом княгини Волконской. И уверенность в том, что завтра все повторится. Опять грим. Опять надобность в ней. Надобность, которая не кончится смертью. Андрей выбрал из неё все силы для того, чтобы взять и умереть. А здесь она отдаст силы, талант, и выйдет фильм о жизни декабристов. О красивой, одухотворённой жизни. По сути, декабристы — первые диссиденты. Пестель —
Что не хватало Пестелю? А Сахарову — чего не хватало?
Дверь раскрылась. Вошёл Елисеев. Значит, Лена забыла повернуть ключ.
— Ты спишь? — спросил Елисеев.
— Естественно…
Он молча раздевался. Стягивал носки и рубашку.
— Интересное дело… Я лежу. Плачу. А она спит.
Он улёгся рядом, как будто так и надо. Как будто иначе и быть не могло. И в самом деле: не могло. От него божественно пахло розами и дождём. И коньяком.
— Ладно тебе, — примирительно сказала Лена, задыхаясь от нежности.
— Нет, не ладно. Я думал, ты — леди. А ты — продавщица.
— Леди тоже бывают бляди, — сказала Лена.
Она уткнулась в его плечо. Потом угнездила своё лицо в сгибе между шеей и подбородком. Даже в темноте он был красив.
— Ты ещё не знаешь меня, а уже не уважаешь. Априори.
Она не слушала его слова. Только интонации. Они были чёткие. Горькие. Он в самом деле был расстроен.
Огорчён. Он хотел выяснить отношения.
— Это потому, что ты меня не любишь, — заключил Елисеев. — Ты просто об меня греешься. Не знаю, почему ты выбрала именно меня? За что мне такая честь и такой подарок?
— По-моему, это ты выбрал меня. Это твоя идея.
— Я давно тебя выбрал. Я ещё год назад тебя выбрал.
Я ждал случая.
Лена вспомнила, что действительно год назад они с Андреем были на дне рождения у Коноваловых. Андрей тогда уже похудел, но ещё не слёг. Они ещё ходили в гости. И к ним ходили гости. Тогда, у Коноваловых, Елисеев нависал над ней с рюмкой. Что-то говорил. Интересничал. Но у неё были мозги не тем заняты.
— Перестань, — сказала она. — Все не так плохо.
Бабник, пьяница и пошляк — это тоже может нравиться.
Любят и с этим.
— Ты меня любишь? — спросил Елисеев и замер в темноте.
Захотелось сказать: «Нет, я не люблю тебя».
— Не знаю.
— Что значит: не знаю. Да или нет?
— Скорее да.
— Что «да»?
— Люблю.
Это было ужасно. Мистические слова, шифр судьбы, были произнесены всуе. Просто так. На воздух. Но слово вылетело и материализовалось. Она любила. Любила его ноги, руки, запах, лицо, интуицию. Ту самую интуицию, которая вела его и в работе, и по тайным тропкам распущенности.
Он заплакал. Его начало трясти.
— Я погибаю, — он прятал лицо в её плече. — Скажи, ты меня спасёшь? Ты спасёшь меня?
— Нет, — сказала Лена. — Я тебя окончательно прикончу.
Ему это понравилось. Он перестал плакать Поднял голову. Тихо улыбнулся, как оскалился. Она осторожно поцеловала его зубы — чистые и влажные.
— Родная моя, — проговорил он. — Милая моя. Как я тебя обожаю. Ты единственный человек, который мне сейчас нужен в этой трижды проклятой жизни. Я брошу всех и буду любить тебя одну.