Я есть, Ты есть, Он есть
Шрифт:
— Я хотела бы быть молодой для тебя.
— Зачем?
— Чтобы только я.
— Ты самая молодая для меня.
Он обнял её.
Впереди расстилалась ночь любви.
Лена задыхалась от некоторых его идей. Но с радостной решимостью шла навстречу. Они были равновеликими партнёрами, как Паганини и его скрипка. Как лётчик-ас и его самолёт. Одно невозможно без другого.
Под утро заснули. Спали мало, но странным образом выспались и чувствовали себя замечательно. И весь день в теле стояла звенящая
В городе жил человек по фамилии Панин. Его приглашали на могилу декабристов. Приглашали в особо ответственных случаях, когда приезжали иностранцы и высокие гости.
Панин умел впадать в особое состояние, как шаман.
Вгонял себя в транс и оттуда, из транса, начинал надгробный крик над святыми могилами. Из него выплёскивалась энергия, от которой все цепенели и тоже впадали в транс. Доверчивые американцы плакали. Циничные поляки не поддавались гипнозу. Усмехались и говорили: для нас это слишком.
Елисеев стал невероятно серьёзным и не мог щёлкать своим фотоаппаратом. А Лена взялась рукой за горло и поняла, сейчас что-то случится. Панин завинчивал до нечеловеческого напряжения. Его лицо было мокрым от пота.
— Интересно, ему платят? — спросил оператор Володя. — Или он энтузиаст?
— Сумасшедший, — сказала Нора Бабаян.
Лена пошла в сторону, не глядя. Остановилась возле кирпичной кладки. Ей надо было прийти в себя Справиться. Она умела справляться. Научилась. Как детдомовский ребёнок, которому некому пожаловаться Не на кого рассчитывать. Лена никогда не разрешала себе истерик, хотя знала: это полезная вещь. Лучше выплеснуть на других, чем оставить в себе. Но каково другим? Значит, надо держать внутри себя. А не помещается. Горе больше, чем тело. Подошёл Елисеев. Обнял.
— Я хочу быть тебе еврейским мужем, — сказал он. — Любить тебя и заботиться. Носить апельсины.
Лена держалась за него руками, ногтями, как кошка, которая убежала от собаки и вскарабкалась на дерево.
Только бы не сорваться. А он стоял прямой и прочный, как ствол.
В голове — Елисеева шёл митинг, но спокойнее, чем обычно.
Елисеев переключил свой страх на сострадание. Отвлёкся от своего горя на чужое. И этим выживал.
Панин вычерпывал себя для исторической памяти.
Иначе весь этот транс, не имея выхода, разнёс бы его внутренности, как бомба с часовым механизмом. Или какие там ещё бывают взрывающие устройства.
— Хочешь, я встану перед тобой на колени? — спросил Елисеев.
— Зачем?
Он встал на колени. Потом лёг на снег. И обнял её ноги.
— Выпил, — догадалась Лена. — Дурак…
— Я выпил. Но я трезвый.
Это было правдой. Он выпил, но он был трезвый.
Трезво понимал, что устал жить в двух жизнях. Семья без эмоций. И эмоции вне семьи. Две жизни —
Панин все неистовствовал, вызывая в людях историческую память и историческую ответственность. А группа стояла тёмной кучкой. И что-то чувствовала.
Вечером все собрались в номере оператора Володи. Мужчины принесли выпить. Женщины нарезали закуски.
Лена и Елисеев пришли врозь. Чтобы никто не догадался.
Сидели в номере: кто на чем. На стульях, на кроватях, на подоконнике. Лене досталось кресло. Елисеев околачивался где-то за спиной. Она не оборачивалась. Не искала его глазами.
Здесь же присутствовала девочка, играющая княгиню Волконскую. У неё был странный деланный голос, как будто она кого-то передразнивала. Девочка была беленькая, нежная, высокая и очень красивая. Лена любила молодых. Они её не раздражали. Они как бы утверждали цветение и красоту жизни в её чистом виде.
Лена знала, что её родители разошлись и девочка жила с бабушкой. И второе: у неё был друг-банкир, который содержал её и бабушку и, кажется, обоих родителей с их новыми семьями. Хороший банкир.
Все постепенно напивались. Стали петь. Выбирали песни тоталитаризма. В том времени были хорошие мелодии.
…»Эх, дороги, пыль да туман…» Это — не пьяный ор.
Это — песня. И поющие. Люди, осмыслявшие жизнь.
Зачем были декабристы? Чтобы скинуть царя? Чтобы без царя? Чтобы в результате было то, что стояло семьдесят лет? И то, что теперь…
Вся киногруппа нищенствует. И творцы, и среднее звено. А банкир живёт хорошо. И покупает любовь. Любовь стоит дорого. Или не стоит ничего.
Елисеев куда-то исчезал из поля зрения. Лена оборачивалась и искала его глазами. Он пил много. Лицо становилось растерянным. Лена боялась, что он оступится и ударится об угол кровати. Все окружающее как будто выставило свои жёсткие углы.
Она знала его два дня. Это много. Даже за один час можно все понять. А тут два дня и две ночи. Сорок восемь часов.
Андрей — совсем другой человек. Но такие, как Андрей, не живут. Таких Бог быстро забирает. Они Богу тоже нужны. Они нужны везде — тут и там. А Елисеев — ни тут, ни там. Но любят и таких.
Он подошёл к ней. Сел на ручку кресла. Посмотрел в её глаза проникающим взглядом. Лена увидела, как тяжело пульсирует жилка на шее. Шея — не молодая. Примятая.
Кровь пополам с водкой. Сердце устало, но качает. Он сел рядом, чтобы сердце получше качало. Не так тяжко.
— Ты мне поможешь? — спросил он. — Не дашь подохнуть?
— Не дам. Я умею. Я поддержу.
Он поверил и успокоился.
Потом они ушли врозь. Она — раньше. Он — через десять минут.
Лена вошла в ванную. Зажгла свет. И увидела себя в зеркале. Она была красивая. Этого не могло быть, но это было.