Я/Или ад
Шрифт:
Так все и продолжалось, пока мы не напились в нашем магазине с какой-то уборщицей, то ли Грушей, то ли Груней. Когда та отключилась, кто-то предложил ее трахнуть, что мы и сделали по очереди, потом пришли в себя, вывели ничего не соображающую уборщицу из дверей магазина, и тут он вспыхнул — видимо, кто-то из нас забыл затушить сигарету. Как назло, рядом оказался милицейский патруль, и нас всех повязали. Меня отправили в СИЗО.
Когда я вошел в камеру, еще пьяный и ничего не понимающий, ко мне тут же подбежала какая-то местная шестерка и радостно воскликнула: “Вот он, явился, два изнасилования!” Я хотел было разъяснить подонку, как ему следует со мной разговаривать, но тут меня двинули чем-то тяжелым по башке, и я сразу отрубился. Очнулся я от дикой
Я прожил в этой камере целый месяц в положении самого униженного и оскорбленного существа, какое только возможно в тюрьме. Каждый день меня пользовал некто Звяга — здешний пахан, который меня, собственно, и “опустил”. Совершив свой гнусный акт, он обычно добрел, дарил мне пачку сигарет, чая и давал что-то покушать. Ночами я истово молился, понимая, что все, что со мной сейчас происходит, — это расплата за мои грехи. Господи! Разве я сам не был еще недавно точно таким же, как этот Звяга?!.. Прости меня, милый мальчик Соломон.
Через месяц меня вызвали с вещами и вдруг … отпустили, чего я никак не мог ожидать. Оказывается, эта Груня, или Груша, вообще не подавала никакого заявления об изнасиловании, а поджог взял на себя один из моих коллег по магазину. Я был совершенно ошарашен таким исходом этого дела, но тем не менее, сломленный морально и подорванный физически, вышел все же на свободу, которую уже не чаял увидеть вновь.
Как во сне я приехал домой, к той, у кого я жил, и кому доставил столько горечи и страданий. Я позвонил в дверь, она открыла, ошеломленно посмотрела на меня, а потом тихо спросила:
— Ты?.. Откуда ты взялся?..
— Я все объясню… — понуро начал я. — Меня забрали в тюрьму, но…
— Убирайся! — вдруг рявкнула она с такой злобой, что я инстинктивно отпрянул от нее и от двери.
— Но я… Дай мне войти… — почти скуля произнес я, презирая себя за всю эту гадкую сцену и желая убежать отсюда далеко-далеко, куда угодно, в другие миры, к другим существам и Богам.
— Адольф! — тут воскликнула она.
— Какой еще Адольф?! — осекся я.
— Сейчас узнаешь, придурок, аааа!!!! Гриша!!! Чего приперся, имбецил, дебил, аааа???? Убирайся в свою тюрьму, в говно, мразь!!
Тут дверь раскрылась еще шире, и из проема вышел огромный, кавказской внешности, мужчина в трусах и майке.
— Парень, ну ты че?! — тихо сказал он мне.
— Да я…
Тут он врезал мне своим мощным кулаком в левый глаз, так, что я рухнул на бетонный пол лестничной площадки, а потом еще долго пинал меня своими ножищами, стараясь угодить то по почкам, то по печени.
— Еще раз увижу — убью, — сообщил он, захлопнув дверь, и скрылся в квартире с моим бывшим добрым ангелом, который, как я понял, отныне полностью отказался от моей грязной, грешной души. Что ж, поделом. Прости меня, Господи, и помилуй, помилуй и прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи помилуй…
Впрочем, я увлекся. Я лежал тогда на
Я ничего не соображал; мои мысли копошились внутри моего черепа, словно переплетенные сами с собой черви, напоминающие омерзительную разъятую вагину моей матери, но не было в этих мыслях ни цели, ни жизни, ни любви. Я словно распался на ощущения, где субъект перемешался с объектом, а ноющий дух преобразился в безжалостную, грубую, как дерюга, материю. О да, я был полностью сломлен и совершенно тогда ничего ни в чем не понимал!
Словно не стало ответов, а был только вопиющий окружающий мир. И не было больше загадок, а лишь вечно смердящее, нескончаемое мгновение. И меня тогда не существовало, просто какое-то омерзительное существо шло вперед по дороге, переполненное болью и не сознающее еще в полной мере, что натворило.
И так я шел и шел, пока не встретил какого-то грязного, небритого бомжа, который показался мне знакомым. Да, это был некто Аркадий — тот самый, что предложил нам всем тогда съесть горсть своих чудесных таблеток, уносящих твою сущность в иные миры и преображающих личность по своему всевозможному подобию. Он узнал меня, спросил, что случилось; потом пригласил в свой подвал, где у него был спирт и какая-то общая блядь на всех, которая могла бы меня утешить. Мне было настолько все равно, что я согласился и почти с радостью пошел с ним.
Мы пришли в подвал; я выпил стакан спирта, еле пережив его безумие и огонь, когда он низвергнулся в мое чрево резким огнеметным пламенем, еле-еле отдышался и рассказал Аркадию свою историю. Дойдя до самого конца, я понял, что я полностью отключаюсь от всего мною пережитого и от выпитого, — впрочем, может быть, этот Аркадий и в спирт добавил своего ужасного снадобья?..
Я рухнул на тюфяк и провалился в черный, пьяный сон.
Когда я очнулся, вокруг было мрачно, сыро, и где-то горел желтый фонарик. Надо мной стоял Аркадий с каким-то женским существом.
— Эй, Гриш, это — Алиса, я тебе ее привел, — сказал Аркадий. — Она тебя приласкает, ну, я пошел…
Существо приблизилось ко мне, и я увидел распростертое надо мной испитое, беззубое, морщинистое лицо с фингалами и кровоподтеками, которое смотрело на меня с невыразимой добротой и участием.
— Радость моя, — сказала мне эта кошмарная женщина. — Не грусти, солнце! Я Алиса, я сейчас буду с тобой, все будет хорошо…
— Алиса? — изумился я.
Она скинула свои лохмотья и оказалась совершенно голой. Ее длинные сиськи свисали прямо на отвислый живот, под которым чернели слипшиеся волоски источающего резкую вонь паха. Она села прямо мне на грудь, разверзая перед моим лицом свою гигантскую, уродливую, словно развороченный гранатой блиндаж, промежность. От всего ее существа и промежности веяло небесным теплом и состраданием; я посмотрел перед собой, и тут словно резкая и мерзкая молния перекосила мой рот выстрелом ужаса и омерзения: мамочка! Мамочка!!!
Я закрыл глаза, но моя душа была так пуста, что воспоминания более не имели надо мной власти; я вновь вперил взор внутрь лона Алисы и вдруг испытал такое чувство невероятной, с ума сводящей радости, преображающего восторга и счастья, какое я, наверное, не испытывал еще никогда. Я приблизил свои губы и поцеловал Алисин вонючий пах, так, словно безмятежный шмель, вторгающийся в волшебный рай цветочного нектара, который дарит всю свою нежность великой благодати тычинок, пестиков и лепестков. Мне показалось, что я любил ее в этот миг больше жизни и Вселенной; мне казалось, что она сейчас надо мной — это простивший и принявший меня в свои объятья Бог. Прости меня, Господи, за столь ужасное богохульство!