Я/Или ад
Шрифт:
— Вот! — сказал один из моих спутников, оторвавшись от своей пищи. — Гиены!
“Гиены… — тут же пронеслось по всему моему напряженному от макушки до пяток телу это чудесное слово. — Гиена!! Я хочу… гиену!!! Я хочу… огненную гиену! Гиену огненную!!!”
Я встал и отошел от костра, будто по нужде, а затем притаился, выслушивая, вынюхивая, высматривая во тьме предназначенную мне для любви и преображения светом желанную особь. Гиена огненная — вот что мне было нужно сейчас! Но как подойти к ним, как взять одну из них, изнасиловать, покрыть, совокупиться, сжигая своим Солнцем?.. Ведь они могут растерзать меня, они…
И тут я почувствовал, что превращаюсь в нечто огромное, меховое, сильное и жестокое. Мои мышцы увеличивались; все мое тело разрасталось и как-то выгибалось, принимая совсем другую — мягкую и грозную — форму; мои клыки росли, пробивая мои кровоточащие
Я принюхался, я замер, я подобрал передние лапы, я всмотрелся в даль, я прислушался. Вот они!..
Резким прыжком я перелетел через маленький оазисный водоем и оказался в самой гуще гиеновой стаи. И тут же нашел ее — ее одну, ту, что была мне уготована судьбой и Господом (прости!).
Все эти твари разбежались, лая и хохоча, а она осталась стоять, завороженная моей гибкостью и ловкостью, загипнотизированная моим взглядом и желанием, очарованная моей любовью и силой. Она была большая и лохматая; шерсть топорщилась на спине, сбиваясь к голове в бесформенный хохолок; ее рот оскалился в гримасе предвкушения гибели и счастья; и она действительно вся горела, пылала каким-то холодным тусклым огнем ужаса, который словно мог бы сжечь любые святые порывы и души.
Ее огонь усилился; я приближался, не сводя свой взор с ее диких глаз, в которых лишь на миг проблеснуло некое подобие понимания того, чем она является. Тут ее пламя мощно взожглось, и она разинула пасть и выдохнула в меня огненный залп своего умервщляющего любое бытие и свет дыхания; но я поднял вверх свою правую лапу, чертя в воздухе некий замысловатый крест, и этот злобный огонь отскочил от меня вверх, словно выпущенная в звездное небо шутиха, совершенно не похожая на сокрушительные молнии бога грома в день гнева.
Я бросился на нее.
Я навалился на нее сзади, внедряясь в ее звериное вонючее огненное лоно своим светлым, прекрасным тигровым членом; я пробил ее плоть, сжимая бока когтями и грубую волосатую шею клыками; я двинулся туда-сюда всего лишь пару раз — и мое семя вошло в нее, а она, захлебнувшись в лае ужаса, тут же обмякла в моих мощных объятьях, извергнув прямо мне в пупок свой омерзительный помет и мочу.
Я взревел в экстазе отвращения, вновь припомнив свою мамочку, шлепнул ее лапой по все еще тлеющей огнем голове, а затем выпустил ее, обескураженно увидев, как она пала — дохлая и грязная — на пустынный грунт. Не было никакого Солнца, никакого преображения, никакого света и благодати! Идиотский животный оргазм и мое горячее семя в мертвой самке, напичканной падалью и гнусью, — таков был результат моего великого духовного порыва. Господи! (Прости.) Что я сделал не так?.. Почему ничего не случилось, почему чудо так и не произошло?! Но не успел я толком обдумать это событие своей ужасной жизни, как на меня набросилась со всех сторон вся их гиеновая стая, — видимо мстя за свою огненную сестру, которая, может быть, была их вожаком или даже воплощенным богом. Они так резко вцепились в меня своими острыми клыками, что я даже не успел никак защититься; они буквально отгрызали от моего тела огромные куски мяса, тут же съедая их, и одна из этих тварей даже ухитрилась откусить мой светлый, прекрасный, тигровый член. Я рухнул на свою недавнюю любовницу, а гиены продолжали рвать меня на куски. В конце концов я умер, и душа моя воспарила ввысь, над всем этим кровавым побоищем; и, возвышаясь к прекрасному горнему свету, я долго еще видел духовным взором свою истерзанную тигриную плоть и слышал мерзкие хлюпающие звуки их победительного хохота и сочное чавканье, сопровождающее жадное пожирание ими всего моего чудесного полосатого тела. Я летел ввысь и ввысь, не понимая, кто я сейчас такой и что все это означает. Небеса охватили меня своей голубизной, буквально всосав меня в дивный водоворот нового преображения, — и тут же я вновь возник в виде субъекта, пронзенного восторгающимся духом влекущего меня света; я оперился чем-то воздушным, цветным, ласковым и упругим; я ощутил себя чудесным существом, летящим в вышине к пределу зари; и я расправил крылья, вытянул вперед крючковатый острый клюв и выкрикнул свою песнь или клекот, обращенный к Солнцу и Богу (прости, Г.), который тут же разнесся эхом радостного призыва
“Райская птица! — пронеслись слова откровения в моей душе и мозгах. — Райская птица! Я хочу райскую птицу! Только с ней случится чудо, обетованное мне, только с ней воссияет вечное Солнце, сжигающее дух, только в ней я обрету веру, любовь и совершенный экстаз!!”
И я ринулся вперед с остервенением хищника, желающего освободить свое любимое дитя от человечьих лап, поместивших его в зоосадовую клетку. Очевидно, я был кем-то вроде сокола, поскольку мог лететь далеко вверх и вдаль и видеть почти весь свой будущий славный путь, простирающийся предо мной сверкающей дорогой жизни, в конце которой меня ждала неотвратимая цель. Райская птица!!!
Прости меня, Господи, за столь ужасные грехи.
Я летел, летел и летел, упиваясь струением воздуха вокруг меня и жестким шелестом своих пестрых крыльевых перьев.
И наконец я достиг большой страны посреди океана, зеленой, как глаза любимой, и светлой, как переполняющее меня всего предчувствие победы. Я снизился, зависая над каким-то лесом, или джунглями; пролетел мимо разукрашенных негров с копьями, повернул головку немного вправо и тут же увидел их. Я увидел их… Райских птиц, светящихся радугой своего пуха, исполненных грацией своего духа, зачарованных музыкой своего слуха, запросто сидящих на ветке дерева и совершенно не смотрящих на меня. Они были столь самодостаточны и прекрасны, что на какой-то один миг, который вполне мог спасти мою кошмарную душу, если бы я поддался благому порыву, я уже хотел совершенно отказаться от своей мерзкой затеи и дьявольской гордыни, — но они были столь недосягаемы и красивы, что я тут же (горе мне, Г.!) отставил прочь все добрые сомнения и колебания, сложил крылья и стал грозно падать вниз, целясь попасть прямо на самую великолепную и невероятную из всех из них: великое существо из огромной, струящейся копны слепяще-желтых, как Солнце в летнем облачке, хвостовых перьев, с зеленой, как трава Эдема, грудкой и с мудрыми янтарными глазами, которые наконец-то заметили мое подлое прицельное падение, словно желающее осквернить самого Господа (прости, прости!) и его мир (слава Тебе, Боже!).
Она продолжала сидеть на ветке, обращая ко мне небесный укоризненный взор; я приближался. И тут она распушила свой солнечный пуховый водопад, превращая его в гигантские, испещренные ярко-желтыми лучами-перьями, крылья, взмахнула ими и взлетела ввысь — прочь от меня и от моих гнусных надежд.
Я тут же притормозил падение, перегруппировал тело и бросился вперед за ней — все выше и выше, опьяняясь нарастающей стремительностью и высотой, а она летела вдаль, за невинно-белые, как благодать, облака, словно пытаясь достичь зенитного Солнца и укрыться в кроне его светлого огня, как в недосягаемом убежище.
Мы летели и летели; она запела какую-то свою мелодичную жалобную песню, словно стараясь вырвать из моего злого сердца хоть крупицу сострадания; но я упорно ее настигал, напрягая все мое трепещущее и вожделеющее тело, и, наконец, я догнал ее — почти смирившуюся со своей участью, мягкую и прекрасную, и сжал в своих жестких объятиях.
Я выдвинул свой птичий член и стал тыкаться в нее, роясь в разноцветном пуху, стараясь отыскать ее райское лоно. Но… Что это?!.. Сперва я не поверил своему чуткому осязанию, но потом пришлось признать, что сжимаемая моими когтями небесная добыча оказалась совсем не прекрасной дамой, а самцом, со всеми вытекающими из этого досадного факта причиндалами и сложностями. Впрочем… “Какая разница!” — решил я, тут же вспомнив бедного мальчика Соломона и разукрашенного татуировками, как недавно увиденные мною с птичьего полета туземцы, Звягу.
Я еще крепче сжал эту расфуфыренную и испуганную мужскую особь и с дикой, неумолимой силой въехал своим члеником прямо в его задик, расположенный под мощным, струящимся радужными перьями хвостом.
Говно и моча брызнули на меня с таким неожиданным напором, словно бы внутри этот райский птах состоял целиком из них.
— Ах ты, гадина! — злобно проклекотал я. — Вот ты как!
Я вцепился ему в грудь, разорвал ее и вырвал его мерзкое сердце, воняющее дерьмом. Я отбросил этот гнусный плотский комочек прочь, как ненужную дрянь, но эта сволочь — уже без сердца! — вдруг повернула ко мне свою миловидную желто-зеленую головку и острым клювом резко тыкнула мне в глаз, пронзая мозг.