Я/Или ад
Шрифт:
— Но чего ты хочешь? Тебе не кажется, что все это — бесконечное движение по кругу?..
— Кажется, — сказал я вдруг нежным, девичьим голосом. — Молодец! Хорошо держалась.
После этого я разверз свою огромную зубастую пасть и одним движением перекусил Алису пополам.
А потом я откинул от себя прочь ее бренные останки и поплыл (или полетел?) вперед и вперед — туда, где должен был быть свет и где должно было восходить Солнце, сжигающее дух мира огнем своей вечной благодати и смысла. Я чувствовал грусть, я ощущал неверие, я чувствовал полную собственную ничтожность. Моя цель казалась мне теперь совершенно невозможной и неосуществимой, и лишь прошлая подлинная, всамделишняя
А ведь в этой-то жажде повторения и была моя самая главная ошибка, как я понял теперь! Ведь надо быть равно благодарным как случившемуся, так и новому. Ведь именно в этом — Твоя Сила, Господи, а, значит, и моя тоже. Господи, прости! Господи, помилуй! Господи…. если можешь, — прости!!! Ведь спасение — неминуемо?..
Впрочем, я отвлекся.
Я плыл вперед, оставляя позади себя ручей и разнообразные свои метаморфозы и постепенно меняя обрыдлую членигостоногость на обтекаемую, устремленную вдаль, в океан, длинно-игольчатую форму некоей рыбы пилы или погонофоры. Очевидно, я действительно стал погонофорой, обернувшись трубкой собственного происхождения и спрятав внутрь свою душу, дух и печаль, — но зрение моря, начавшегося вдруг вокруг, обхватило меня замкнутостью своей открытой миру реальности, словно вторичная трубка или же как заглотивший меня всего целиком какой-нибудь оболочник.
Я был длинным, я был смелым, я был стремительным, и я видел все! Бескрайность морской глуби простиралась повсюду, и я впитывал весь восторг извечной соли и сини своей развевающейся в волнах щупальцевой кроной и упивающейся бытием уздечкой! Кишечнополостный мир был прекрасен; я желал гидру, я хотел узреть коралловый полип!..
О, я был великой погонофорой!.. Господи, почему я не остался ею навсегда?! Я мог все осязать, все видеть и знать; Ты наделил меня двумя половыми отверстиями, головной лопастью и сегментами, — чего еще я мог пожелать от Тебя?.. Ибо я был погонофорой в раю, но почему я не принял его?.. Каюсь.
Итак, я плыл в теплых волнениях глубин моря, в котором заключены миры и существа. Прозрачно-пестрые, светящиеся изнутри, как сотни четких, почти выпуклых, радуг, рыбы-попугаи проплывали мимо меня, чуть не задевая мою крону своими клювами; алый красноперый групер, иллюминисцирующий своими крапинками, зарылся в глубине пещеры, ярко-голубой губан тупо смотрел на меня снизу, презрительно выпятив толстые губы, а из небольшого грота на меня с любопытством взглянула острозубая, буро-пестрая голова мурены. Скат, как пятнистая бабочка, порхал где-то внизу; резко очерченные черно-желтые рыбки с синими полосками вдоль спинок и длинным, верхним, тонким дугообразным плавником проплыли подо мной огромной стаей, а потом вдруг вмиг повернули направо и ринулись далее — вглубь, вперед.
Я плыл над кораллами и возле кораллов, которые возвышались из морского песка наподобие извилистых и совершенных внеземных городов всех цветов и форм; и одни из них ветвились, словно рога, а другие были мягкими и податливыми и напоминали свежевыросшие на полянке грибки, дружелюбно покачивающие своими шляпками, словно говоря свой вечный “привет” обнаружившему их существу.
Бурые морские ежи разлапили свои толстые иглы в провалах между сплошным рифом кораллов; и иссиня-синий моллюск — тридакна — то открывал, то закрывал свои волнистые створки, в зависимости от дружелюбия или враждебности окружающего его мироздания.
Кораллы возвышались, ветвились надо мной; покато изгибались, образуя губчатые соцветья подо мной; они окружали меня своим совершенством и
Коралл-мозг — похожий на мозги нарост, испещренный бежевыми, ребристыми извилинами, между которыми посверкивали светло-зеленые линии их границ, — величественно замер в самом центре поверхности рифа и как будто бы совершенно не замечал меня, никак меня не желая и словно вообще ниспровергая.
Я подплыл, извиваясь, к закругленному контуру его воплощенной мудрости; завис над ним, в надежде на ясность и взаимопонимание, и учтиво помахал своими задними сегментами, стремясь привлечь к себе его неколебимую твердолобость и сломить его гордыню, явив пред ним самого себя как такового.
Я почувствовал безумное томление и возбуждение; сперматофоры поперли из моих половых путей, словно словесный понос какого-нибудь очкастого недоумка, — но коралл все так же был на своем месте, никуда не сходя и никак не реагируя на порывы моей внутренней секреции, а тысячи его жадных микроскопических ртов впитывали в себя всю информацию моря, выбирая для своих нейрожелудков ценный планктон и мельчайших рачков, которых они преобразовали в свой образ и свое подобие, почкуя новые клетки, обращенные щупальцами в мир, но умом и глоткой внутрь себя.
Тогда я приблизился к нему вплотную, коснулся его шершавости своей кроной, ощутив покрывающую его слизь; и тут он как будто бы вздрогнул, зажегся на миг лиловым светом, словно автомобильный стоп-сигнал при резком торможении, и будто бы пригласил меня внутрь, в себя. Я вытянулся, нацелился, как стрела, и, словно горячая игла, входящая в сливочное масло, проткнул его насквозь, растворяясь в нем и становясь его частью.
Я провалился в его мерцающую тьму, потеряв время, любую ориентацию, всяческое пространство и себя самого как такового. Но нет — что-то во мне продолжало оставаться мной. Я все-таки, каким-то непостижимым образом, все еще существовал.
Прости меня, Господи, за столь чудовищнейший грех!
Все пропало, все сгинуло, все исчезло. Вдруг, прямо перед единственной малой точкой, которой мог быть затерявшийся здесь я, проявилась бескрайняя белая плоскость, на которой пестрились розовые ромбы и ярко-зеленые треугольники. Они жили здесь, а я был где-то рядом, возле, затаившись и чего-то ожидая.
Продолжалась целая вечность, но ничего не менялось в этом мире, как, наверное, и повсюду. Ромбы то сливались с треугольниками, то резко отскакивали в сторону, то присоединялись друг к другу, словно целуясь своими границами, то устраивали целый хоровод из самих себя и вообще всевозможно кружились перед моим ничтожным присутствием тут, которого они, казалось, совершенно не замечали.
Где-то в иных измерениях, позади меня, склонившись надо всем, встали две большие фигуры в белых одеждах. Они словно положили свои ладони на мою обнаженную суть, которая все еще продолжала жить, и один из них проговорил:
— Утад убил Я, погиб и ощутил мощные преображения, далеко выходящие за его рамки. И он никак не мог найтись; видимо, как следует из отчета, его выбросило куда-то слишком далеко, под чересчур заостренным углом. Вовне решили, что отныне он должен рассчитывать на собственные силы, так как заслужил самое наивысшее, что возможно для существа такого типа. Предписывается создать условия нормальной свободы для дальнейшего продвижения Утада (под его истинным именем) в секторе, куда он забрался, проявив неосторожность при самопожертвовании. Также поощряется любая поддержка, если таковая может быть оказана. Спасение неминуемо!