Теперь Освенцим часто снится мне:дорога между станцией и лагерем.Иду, бреду с толпою бедным Лазарем,а чемодан колотит по спине.Наверно, что-то я подозревали взял удобный, легкий чемоданчик.Я шел с толпою налегке, как дачник.Шел и окрестности обозревал.А люди чемоданы и узлынесли с собой, и кофры, и баулы,высокие, как горные аулы.Им были те баулы тяжелы.Дорога через сон куда длинней,чем наяву, и тягостней и длительней.Как будто не идешь — плывешь по ней,и каждый взмах все тише и медлительней.Иду как все: спеша и не спеша,и
не стучит застынувшее сердце.Давным-давно замерзшая душана том шоссе не сможет отогреться.Нехитрая промышленность дымитнавстречу нам поганым сладким дымоми медленным полетом лебединымостатки душ поганый дым томит.
Неудача чтицы
Снова надо пробовать и тщиться,делать ежедневные дела,чтобы начинающая чтицагде-нибудь на конкурсе прочла.Требовательны эти начинающие,ниже гениальности не знающиемерки.Меньше Блока — не берут.Прочее для них — напрасный труд.Снова предаюсь труду напрасному,отдаюсь разумному на суд,отдаюсь на посмеянье праздному:славы строки мне не принесут.Тем не менее хоть мы не гении,но у нас железное терпение.Сказано же кем-то: Блок-то Блок,тем не менее сам будь не плох.Плоше Блока. Много плоше,я тружусь в круженьи городском,чтобы чтица выкрикнула в ложистроки моизвонким голоском.Чтице что? Сорвет аплодисменты.Не сорвет — не станет дорожить.Чтице долго жить еще до смерти.Мне уже недолго жить.Вот она торжественно уходитв платьице, блистающем фольгой,думая, что этот не проходит,а подходит кто-нибудь другой.Вроде что мне равнодушье зала?Мир меня рассудит, а не зал.Что мне, что бы чтица ни сказала?Я еще не все сказал.Но она ресницы поднимает.Но она плечами пожимает.
«Черным черное именую. Белым — белое…»
Черным черное именую. Белым — белое.Что черно — черно. Что бело — бело.Никому никаких уступок не делаю,не желаю путать добро и зло.Поведения выработанная линияне позволит мне, хоть хнычь, хоть плачь,применить двусмысленное, красно-синее,будь то карандаш. Будь то даже мяч.Между тем весь мир написан смешаннымикрасками. И устойчива эта смесь.И уже начинают считать помешаннымитех, кто требует, чтоб одноцветен был весь.И, наверно, правильнее и моральнеевсех цветов, колеров и оттенков марание,свалка, судорога, хоровод всех цветов.Только я его оценить не готов.
На самый верх
Правила — и старые и новые —хороши и могут стать основою,но чтобы вершить или решать,хорошо их нарушать.Правила стращают и взывают,если надо, то сшибают с ног.Но бывает — сверху вызывают,с верху самого — с небес — звонок.И тогда, не соблюдая строгоправил, прорубаясь сквозь леса,сам торишь широкую дорогувверх,на самый верх,на небеса.
«Дар — это дар…»
Дар — это дар.Не сам — а небесамобязан я. И тот, кто это дал,и отобрать назад имеет право.Но кое-что я весело и бравобез помощи чужой проделал сам.
Читатель отвечает за поэта
Читатель отвечает за поэта,Конечно, ежели поэт любим,Как спутник отвечает за планетуДвижением и всем нутром своим.Читатель — не бессмысленный кусокЖелеза, в беспредельность пущенный.Читатель — спутник,И в его високБез отдыха стучится жилка Пушкина.Взаимного, большого тяготенияЗакон не тягостен и не суров.Прекрасно их согласное движение.Им хорошо вдвоем среди миров.
Молодята
Я был молод в конце войны,но намного меня моложебыли те, кто рожденына пять, на шесть, на семь лет позже.Мне казалось: на шестьдесят.Мне казалось: на полстолетья,пережившие лихолетье,старше мы вот тех, молодят.Мне казалось, что как в штабах,как в армейских отделах кадров —месяц за год — и все! Табак!Крышка! Кончено! Бью вашу карту!Между тем они подросли,преимуществ моих не признали,доросли и переросли,и догнали и перегнали.Оказалось: у них дела.Оказалось: у них задачи,достиженья, победы, удачи,а война была — и прошла.
«Скамейка на десятом этаже…»
Скамейка на десятом этаже,К тебе я докарабкался уже,домучился, дополз, дозадохнулся,до дна черпнул, до дыр себя сносил,не пожалел ни времени, ни сил,но дотянулся, даже прикоснулся.Я отдохну. Я вниз и вверх взгляну,я посижу и что-нибудь увижу.Я посижу, потом рукой махну —тихонько покарабкаюсь повыше.Подъем жесток, словно дурная весть,И снова в сердце рвется каждый атом,но, говорят, на этаже двадцатомтакая же скамейка есть.
«Жалкой жажды славы не выкажу…»
Жалкой жажды славы не выкажу —ни в победу, ни в беду.Я свои луга еще выкошу.Я свои алмазы — найду.Честь и слава. Никогда ещеэто не было так далеко.Словно сытому с голодающим,им друг друга понять нелегко.Словно сельский учитель пения,сорок лет голоса ищу.И поганую доблесть терпения,как лимон — в горшке ращу.
«Завяжи меня узелком на платке…»
Завяжи меня узелком на платке.Подержи меня в крепкой руке.Положи меня в темь, в тишину и в тень,На худой конец и про черный день.Я — ржавый гвоздь, что идет на гроба.Я сгожусь судьбине, а не судьбе.Покуда обильны твои хлеба,Зачем я тебе?
Сквозь мутное стекло окна
В окне — четыре этажа,быть может, двадцать биографийпросвечивают, мельтеша,сквозь стекла и сквозь ткань гардинвсем блеском разноцветных граней.Их описатель я — один.Да, если я не разберусьсквозь ливня полосу косую,их радость канет, сгинет грусть,их жизнь пройдет зазря и всуе,промчится неотражена,замрет, отдышит невоспета.Напрасно мужа ждет жена,напрасно лампа зажжена,и все напрасно без поэта.Куплю подзорную трубуи посвящу себя трудуразглядыванья, изученьяи описанья. Назначеньесвое, стезю свою, судьбув соседских окнах я найду.
«Человечество — смешанный лес…»
Человечество — смешанный лес,так что нечего хвою топорщитьили листья презрительно морщить:все равны под навесом небес.Человечество — общий вагон.Заплатили — входите, садитесь.Не гордитесь. На что вы годитесь,обнаружит любой перегон.Человечество — кинотеатр.С правом входа во время сеанса,также с правом равного шансадосмотреть. Умеряйте азарт.Пререканья и разноголосьене смолкают еще до сих пор.Получается все-таки хор.Мы шумим, но как в поле колосья.