Я возьму тебя с собой

1. Земля: Илья и Пашка.

Мы с Пашкой уже целый час валяемся на пригорке, велики брошены и еле виднеются в траве, прикрытые вдобавок нашими шмотками. Жара стоит неимоверная. Над степью, покрытой полынью и неподвижно застывшими волнами ковыля, чуть колышется марево горячего воздуха. Но купаться нам не хочется, хотя Урал вот он, рядышком, - разбегись по склону и, поджав ноги, прыгай с подмытого берега прямо в прохладную воду. Лень. Да и

накупались мы уже до одури.

Август, жара. В белёсом небе надрывается не видимый жаворонок, - крылатая кроха призывает дождь. Но дождя не будет ещё с неделю, - это я знаю точнее, чем все метеорологи в этом Мире. Пашка поворачивается с живота на бок и, положив вихрастую голову на согнутую в локте руку, прищурившись, смотрит на меня. Я тоже поворачиваюсь на бок со спины, лицом к нему. Ему явно охота поболтать. Я жду.

– Илюха, нам уже через две недели в школу, - Пашка срывает длинную травинку и щекочет ею мне грудь. Я в ответ безразлично пожимаю плечами и, забрав у него травинку, сую её себе в рот.

– Подумаешь, школа, - лениво говорю я сквозь зубы. Снова откинувшись на спину, я, положив руки под голову, смотрю на травинку. Чуть двигая губами, я заставляю её шевелится. Иллюзия ветерка.

– Дубина ты бесчувственная, каникулы ведь кончаются!

– Всё когда-нибудь кончается, - и немного подумав, я поправляюсь: - Ну, или почти всё.

– Да плевать мне на это почти, - Пашка отвернувшись, через плечо демонстрирует, как именно ему плевать.
– Это же наши каникулы!

– И школа тоже наша.

– Ты это специально, что ли?
– начинает злиться Пашка.
– Сам ведь ныл, что учиться надоело и пропади он пропадом, этот девятый “А” и экзамены тоже! Признавай, было или нет?!

– Ну, может, и было.

– А-а, значит, всё-таки может?! Ну, щас я тебя… - он наваливается на меня и осторожно берёт за горло.
– Попался? Всё, молись теперь.

Я и не пытаюсь освободиться, - Пашка только лишь делает вид, что хочет задушить меня. Выпростав руки из-под головы, я выплёвываю травинку, обнимаю его за шею, притягиваю к себе ещё ближе и крепко целую прямо в чуть горьковатые от полынной пыльцы губы. Он поначалу с готовностью отвечает на поцелуй, но вдруг, упёршись ладонями мне в грудь, вырывается из моих объятий.

– Ты что, Илья, с дуба рухнул?
– поднявшись на коленки и оглядываясь по сторонам, сердито спрашивает Пашка.
– А если нас увидит кто-нибудь?

– Да кто нас здесь увидеть может?
– беспечно говорю я.

– Да мало ли… Ты до вечера потерпеть не можешь?

– Ну, до вечера, так до вечера, - легко соглашаюсь я.
– Слушай, а может, почавкаем, что-то я проголодался.

– Уже? А сколько время?

– Времени, - я привычно поправляю его и безошибочно определяю: - Пятнадцать минут первого.

– Время, времени, - мне без разницы, - ворчит Пашка. Раньше, бывало, он доходил чуть не до белого каления от моих вечных поправок, но это давно прошло.
– А вот насчёт полопать, - это ты, по ходу, прав.

Он легко поднимается с коленок, идёт к нашим великам и возвращается со своим легендарным рюкзаком. Нет, ну не могу я без ухмылки смотреть на этот его сидор. На обычном когда-то школьном рюкзаке, -

у меня у самого почти такой же, - нет живого места от заклёпок, цепей, цепочек, булавок, пряжек и ремней каких-то. Пашка усевшись по-турецки, склонив золотистую голову, начинает деловито в нём копошиться. Появляется сложенная газета и, уже развёрнутая, она ложится на примятую нашими телами траву, - это будет наш стол. Затем на белый свет один за другим показываются четыре глянцево-матовых помидора, здоровенный, весь в колючих пупырышках огурец, кусок копченой колбасы в целлофане и бутербродные булочки. В завершение Пашка достаёт пакет с чебуреками.

– Во! Горячие, греть не надо.

– Так надо было рюкзак футболками накрыть, солнце ведь какое! Эх ты, тетеря.

– Так вот сам бы и накрыл, - огрызается Пашка.
– Разлёгся тут, понимаешь, учит ещё, мудрец нашёлся! Нет, чтобы помочь!

– Да легко, - я тянусь к чебурекам, задеваю газету, и помидоры красными круглыми снегирями скатываются в траву.

– У-у, - Пашка хлопает меня по руке.
– Отвали, чудо! Лучше спрайт притащи, куда ты там его заныкал.

Я, смеясь, поднимаюсь в рост, с удовольствием потягиваюсь, потом, наклонившись, упираюсь руками в тёплую землю и, подтянув колени к груди, осторожно выпрямляюсь, делая стойку на руках. Болтая в воздухе чуть полусогнутыми ногами, я всё так же на руках направляюсь к велосипедам. Здесь делаю фляк назад и прихожу точно на ступни. Вскинув вверх правую руку и эффектно прогнувшись, я победно оглядываюсь на Пашку. Он, распахнув свои серые глазищи, с восхищением смотрит на меня.

– Видал?

– Здорово, что тут скажешь, только охота тебе по такой жаре надрываться.

– Это ты, Паша, из зависти, а завидовать нехорошо, - довольно улыбаясь, говорю я.
– Тебе вот ни в жизнь так не сделать.

– Не сделать, - соглашается он, мой сероглазый вообще объективный паренёк. Наедине.

Я, взяв тёплую бутыль со спрайтом, возвращаюсь к Пашке. Семьсот семьдесят семь раз я предлагал научить его ходить на руках, но при первой же попытке он так шмякнулся об растрескавшийся асфальт школьной спортплощадки, что больше и слышать не хочет ни о чём подобном.

– Зато ты с компом полный чайник!
– оживляется мой лучший друг и самая большая моя Любовь.
– Учить тебя, - это же безнадёга! До сих пор сам флопик отформатить не можешь, а что там мочь, не знаю…

– А нафига мне это надо? Когда у меня ты есть, - резонно возражаю я, усаживаясь напротив него.
– Кстати, о компьютере. Слушай, Паш, я забыл тебе вчера сказать, у меня с ACDSee байда какая-то творится. Открываю его, а там вместо нормальных букв краказябры какие-то, не поймёшь ни шиша.

Пашка на секунду задумывается. Я открываю бутылку с газировкой.

– Похоже, Илюха, что у тебя кодировки накрылись. Не знаю точно, смотреть надо. И вообще, мне бы давно уже винду у тебя переустановить надо, закривил ты себе всю систему, по ходу, на глушняк. Барабанишь всю дорогу по клавишам, не глядя…

Сорвав новую травинку, я бросаю её словно дротик в ухмыляющегося Пашку. Мимо. Он довольно смеётся:

– Мазила.

Я тянусь за помидором, другой рукой пытаюсь отломить кусок булочки.