Языки Пао
Шрифт:
Беран взошел по склону Голубой горы, чтобы взглянуть на долину сверху. Одиночество запустения поразило его. До самого горизонта на всей этой плодородной земле, некогда плотно населенной, ничто не двигалось, кроме порхающих птиц. Миллионы человеческих существ были насильно переселены на другие континенты или предпочли погребение в земле предков. И соль этой земли, ее прелестнейший цветок, умнейшую из девушек — увезли на Раскол расплачиваться за долги Бустамонте!
Подавленный, Беран вернулся на берег залива Зеламбре. В принципе у него была возможность восстановить справедливость — если бы он нашел какие-нибудь средства приобрести власть, принадлежавшую ему по праву. Препятствия, однако, казались непреодолимыми. Беран чувствовал себя бесполезным, ни на что не способным...
Движимый раздражением неудовлетворенности, он решился подвергнуть себя опасности и совершил поездку на север, в Эйльжанр. Там он снял номер в гостинице «Морави» на берегу Приливного канала, прямо напротив стен Большого дворца. Регистрируясь в ведомости отеля, он подавил безрассудное побуждение гордо расписаться «Беран Панаспер» и ограничился именем скромного переводчика Эрколе Парайо.
Столица казалась оживленной, даже праздничной. Угадывалась ли во всем этом возбуждении какая-то примесь возмущения, неопределенности, истерии? Скорее всего, у Берана разыгралось воображение: паоны руководствовались сиюминутными соображениями — к этому их принуждали как синтаксис языка, так и неизменный распорядок жизни.
Будучи в циничном настроении, Беран просмотрел из любопытства архивы Мунимента, центральной государственной библиотеки. Последнее упоминание его имени относилось к записи, внесенной девять лет тому назад: «Ночью инопланетные убийцы отравили возлюбленного Медаллиона, молодого Берана. Таким образом трагически прервалась прямая линия престолонаследия Панасперов и началось правление панарха Бустамонте, потомкам которого все предзнаменования сулят тысячелетия несокрушимой власти».
Нерешительный, ни в чем не убежденный, лишенный возможности осуществить какое-либо намерение или даже о чем-либо заявить, Беран вернулся в школу на берегу залива Зеламбре.
Прошел еще один год. Набираясь опыта, технологи становились старше и многочисленнее. Они сформировали четыре небольших предприятия, изготовляя инструменты, листовой пластик, промышленные химикаты и контрольно-измерительные приборы. Проектировались десятки других производств — по меньшей мере в этом отношении, судя по всему, предначертания Бустамонте осуществлялись успешно.
По окончании второго учебного года Берана перевели в Пон, на суровом южном полуострове Нонаманда. Назначение это стало неприятным сюрпризом, так как Беран уже привык к необременительному укладу жизни на побережье залива Зеламбре. Еще неприятнее было осознание того, что рутина поглотила его, что он уже предпочитал мещанское благополучие школьного чиновника любому изменению. Неужели он уже расслабился и сдался, в возрасте двадцати одного года? К чему тогда все его надежды, все его мятежные планы — он уже с ними распрощался?
Разозлившись на себя и яростно стараясь сбросить наваждение второй натуры, навязанное режимом Бустамонте, Беран летел в аэробусе на юго-восток — над холмистыми полями и пастбищами Южного Видаманда, над Плартским проливом, над садами и виноградниками Курайского полуострова Минаманда, над странным, извилистым и узким Змеистым фьордом, над утопающим в зелени островом Фрейвартом, пестрящим бесчисленными белеными домиками, и, наконец, над Большим Южным морем. Выросли впереди, проплыли внизу и остались позади утесы Нонаманда — обветренные горные луга, усеянные валунами и поросшие черным дроком и ползучим кипарисом, казались другой планетой, чуждой всему, что олицетворяло Пао.
Аэробус приближался к Зголафскому хребту — самым высоким горам на Пао. Неожиданно ландшафт сменился утопающими в снегах базальтовыми вершинами, торчащими среди ледников, бесплодных каменистых ущелий и бурных горных потоков. Летательный аппарат осторожно обогнул раздвоенный пик Разбитой Башки и круто нырнул вниз, к пустынному высокогорному плато: Беран прибыл в Пон.
Общей атмосферой, если не внешним видом, городок напоминал Раскольный институт. Россыпь жилых корпусов, разбросанных по плато в зависимости от топографии местности, окружала скученную группу более массивных зданий. В центральном комплексе, как вскоре узнал Беран, находились лаборатории, аудитории, библиотека, студенческие общежития, трапезные и административное управление.
С первой минуты Беран проникся отвращением к этому городку. «Аналитический» язык, на котором здесь принуждали говорить паонезских подростков, был упрощенным диалектом раскольного языка, лишенным некоторых условных глагольных форм и снабженным дополнительными местоимениями. Образ жизни в Поне практически не отличался от раскольного — до такой степени, что высокопоставленные выпускники Института, игравшие здесь роль «наставников», присвоили себе полномочия и привилегии, на Расколе принадлежавшие только настоящим наставникам. Ветер в Поне был несколько мягче и теплее, чем на Расколе, но окружающая каменная пустыня не располагала к прогулкам. Беран неоднократно подумывал о том, чтобы подать запрос о переводе в другую школу, но каждый раз воздерживался. Он не хотел привлекать к себе внимание — любой необычный поступок мог привести к обнаружению подлога.
Преподавателями здесь, так же, как и в школах Зеламбре, были молодые выпускники Раскольного института, опять же, все до одного — сыновья Палафокса. В городке проживали несколько заместителей министров, представлявших интересы Бустамонте, и обязанность Берана заключалась в обеспечении взаимопонимания между паонезским начальством и раскольниками.
Наибольшее неудобство Берану причинял тот факт, что в Поне работал Финистерле — преподаватель с Раскола, сразу узнавший Берана в Институте и снова узнавший его здесь. Три раза Берану удавалось поспешно скрыться за углом, прежде чем Финистерле мог его заметить, но в четвертый раз встреча оказалась неизбежной. Финистерле ограничился едва заметным кивком и прошел мимо; Берану осталось только смотреть ему в спину.
В течение нескольких следующих недель Беран неоднократно сталкивался с Финистерле и наконец решил завязать с ним осторожный разговор. Замечания Финистерле, однако, отличались такой уклончивостью, что о его намерениях можно было только догадываться.
Насколько удалось понять Берану, Финистерле искренне сожалел о невозможности продолжать исследования в Институте, но оставался в Поне по трем причинам. Прежде всего, этого требовал его родитель, лорд Палафокс. Во вторых, Финистерле считал, что возможность произвести на свет собственных отпрысков могла представиться ему скорее на Пао, нежели на Расколе. По поводу этих двух побуждений он выражался более или менее откровенно; третью причину, однако, можно было вычислить только исходя из того, о чем Финистерле умалчивал, а не из того, о чем он говорил. По всей видимости, Финистерле рассматривал Пао как мир, переживающий неустойчивый переходный период, в связи с чем перед достаточно изобретательным и решительным человеком открывались редкие возможности приобретения огромной власти и престижа.
«Но Палафокс заботится только о своем престиже», — недоумевал Беран.
Не отрицая это обстоятельство, Финистерле помолчал, глядя на окружающие плато горные хребты, и притворился, что сменил тему разговора: «Трудно представить себе, но когда-нибудь эрозия превратит эти утесы, да и весь Зголафский массив, в равнину, почти такую же плоскую, как нагорье Пона. С другой стороны, порой самый невинный и малозаметный холмик может взорваться, оказавшись жерлом подземного вулкана».
Беран не усомнился в справедливости этих утверждений.