You raped my heart

salander.

Эрик не хочет никого встречать на своем длинном пути. Просто не надо. Не тогда, когда он такой. Такой пустой, такой полый, такой поразительно спокойный. Он давно не был таким сосредоточенным, таким серьезным, настолько собранным, что слышит писк мышей за плинтусом. Машина. Нелюдь. Вот кто он. Что там девочка делала? Что там говорила? Взывала к его человечности? А он не человек. Вот такая жестокая ирония. Собака, пес, ублюдок и тварь — слова, как музыка для его ушей. Вот кто он. Повтори, мать вашу, повтори и запомни. На всю жизнь. На все гребаные года, которые еще предстоит прожить, пока не сдохнешь в сточной канаве, грязной и гниющей.

Мужчина идет по плохо освещенному коридору, в противоположном конце которого черной точкой

мелькает дверь, за которой лестница, ведущая к тоннелю. Тайный ход, о котором знают лишь единицы. И как ему так повезло, что он в числе избранных? Сука в синем вся станет цветом лица в тон своему костюму. Эрик это предвкушает. Джанин Мэттьюс его многому научила. Очень многому. Жестокости, которой бы позавидовал сам Фрэнк. И эта жестокость не физическая, она моральная. Мэттьюс научила его изгаляться искусно, лишать людей самого дорогого. И речь не о пальцах, ногах или руках, даже не о жизни, речь об идеях. Отобрать у Джанин Мэттьюс ее идею, лишить ее власти и сил — это самое сладкое, и это зрело давно. Смерть девушки — лишь тот толчок, который прорвал плотину плохо сдерживаемых черных чувств. Эрик знает, что Джанин Мэттьюс заслужила падения. Куда больше, чем он. И он будет ее судьей и ее палачом. Не Макс, не Эвелин Джонсон, не Тобиас Итон, не Трис Приор, а он. Потому что он имеет на это право, потому что сука из Эрудиции преступила пресловутую черту. А за чертой всегда бездна.

Хлопает дверь, и Эрик отрывается от своих мыслей. На его пути вырастает мальчишеская фигура. Какой-то очкарик в синем, очередной Эрудит. Тупая фракция. Как же он ее ненавидит. Мужчина и юноша проходят мимо, едва задевая друг друга плечами. Эрику мальчишка кажется смутно знакомым. Это что-то в чертах лица. Едва уловимое, будто он видел его уже где-то раньше или кого-то, похожего на него. Мысль пронзает мозг острой спицей. Эрик делает все молниеносно: он хватает юношу за руку и заставляет того удивленно обернуться. Это всего лишь догадка, мутный образ и не более. Он может и ошибаться.

— Ты Калеб Приор?

Юноша смотрит на него во все глаза, а потом отвечает:

— Да.

И это маленькое слово, сказанное спокойным, несколько недоуменным тоном, срывает башню. Эрику застилает глаза кровавая пелена. Та самая, которая покрывала ему зрачок, когда он избивал Эдварда за проявленное насилие над Кристиной, та самая, которая врезалась в радужку его глаз, когда он пытал Уилла после попытки того убить Кристину. И вот опять. Все сводится к ней. К этой девочке. Мертвой и холодной, словно камень.

— Помнишь подругу своей сестры? — Калеб дергается, пытается выдернуть свою руку из стального захвата чужих пальцев, но те стискивают предплечье юноши лишь сильнее. До синяков. — Помнишь, как ее звали?

— Ты о Кристине? — Приор непонимающе моргает, и на его лице читается такое откровенное желание уйти отсюда как можно скорее.

— Да, я о Кристине, — скалится Эрик на манер дикого, неприрученного зверя, обнажает свои белые зубы. И в этой улыбке Калебу видится собственный страх. — И она мертва по твоей вине.

Первый удар приходится на лицо. Калеб Приор ничего не может понять, когда тяжелый, жесткий кулак смещает его нос в сторону, заставляет голову запрокинуться. Он запинается пяткой о собственную ногу, и лопатками бьется о холодный камень безмолвной стены. Пытается открыть рот, что-то сказать, но Эрик вновь бьет его по лицу. Перед глазами Калеба пляшут цветные пятна, яркие всполохи искр. Все его высокое и худое тело едет вниз. Он хватается руками за лицо, ощущая, как хрустят зубы на языке, как всю ротовую полость окрашивает в красный цвет. У жидкости соленый вкус. Следующий удар Эрика приходится прямо в живот, еще один по ребрам, и следующий, и еще один. Пока мужчина не слышит хруст, который его удовлетворяет. Он бьет ногами по лицу и животу Калеба. Смачно, до хлюпанья и цветастых гематом. Бьет и бьет, не в силах остановиться, пока скулящие звуки человека

на полу не затихают. У Эрика вздымается и опадает грудь, сердце ходит ходуном, бьется со страшной, нечеловеческой силой. Носок черного ботинка окровавлен, весь испачкан в бордовой жиже. Такой привычный цвет, знакомые пятна. Эрик заносит ногу для очередного удара. Он будет бить и бить, пока злость не уляжется, даже если мальчишка превратиться в кровавую кашку из костей и мяса. Черные, темные эмоции патокой скользят внутри. Такие привычные, такие родные, такие знакомые. Убить, уничтожить. Просто мальчишка. Просто пара неосторожных слов. Где-то в сознании мелькает мысль, что он не хотел убить, лишь донести. Гаденыш.

— Эрик, хватит! — кто-то хватает его за руки, пытается оттащить от нешевелящегося юноши. — Эрик, довольно! — ор в самое ухо. — Ты его убьешь! —, а мужчина вырывается. Добить. Изничтожить. Раздавить. Мразь такую. Гниду. — Эрик, хватит!

Чужой кулак целует его небритую щеку. Мужчина делает несколько шагов назад, стараясь сохранить равновесие, трясет головой и поднимает глаза. У Макса сбилась куртка и футболка, он тяжело дышит и смотрит на Эрика дикими глазами. И тогда мужчина поворачивает голову. Мальчишка на каменном полу не шевелится. Макс смотрит на него с ужасом, садится на корточки рядом с Калебом Приором и проверяет его пульс. Эрик с каким-то безразличием наблюдает, как все лицо юноши наливается одной, ярко-лиловой гематомой.

— Он едва дышит, — шипит Макс. — Ты с ума сошел?! — ну вот, снова. Праведный Макс приходит в нужный момент. Умный, справедливый, хороший Макс, который на самом деле ничуть не лучше Эрика. Ну только людей до смерти не забивает. Почти. — Ты его изувечил!

— И что, блять, дальше?! — Эрик орет, Эрик себя не контролирует. Слишком взмыленный и вздыбленный, словно загнанная скаковая лошадь.

— Эрик, — человек, всю жизнь бывший ему наставником, смотрит на своего подопечного, которого он еще помнит маленьким мальчиком, и такая тревога в его глазах. Макс слишком хорошо знает Эрика. Даже чересчур. — Что случилось? Говори.

— Да пошел ты в пизду, — ярится Эрик, бросая те слова, которые никогда и подумать не мог сказать Максу. — Понял? Вали туда со своими гребаными вопросами, со своей хуевой заботой. Ты лучше скажи мне, на кой-черт тебе вся эта война и этот разрушенный город? Баба знает о том, что ты ею просто пользуешься? Ее руками строишь свой хренов мир? А? — Макс молчит. Эрик никогда в своей жизни не был так зол, так лют, никогда не произносил подобных слов. — Вы все такие ублюдки. Прямо как я. — Эрик хохочет. — Только знаешь, в чем прикол? Я — еще не самая большая скотина. И по идее, это должно пиздец как льстить. Но мне вот как-то похуй.

— Эрик…

— Не будет твоего мира, Макс. Ни твоего, ни Мэттьюс. Не будет. Запомни это.

— Эрик!

Но мужчина уже уходит. Просто разворачивается на пятках и идет, оставляя за своей спиной опешившего, растерянного Макса, совершенно не понимающего, в чем причина срыва Эрика. Макс лишь знает, куда он идет. Знает и не останавливает. Потому что в Эрике есть что-то такое страшное. Он видел его разным. Злым, раздраженным, ненавидящим, лютым, нетерпеливым, жестоким, но никогда таким… таким… таким… Отчаявшимся? То ли это слово? С Эриком что-то не то. Он на грани. На грани мыслей и чувств, всех эмоций, которые только может испытывать человек. А еще он изменился. Макс видит это отчетливо. Изменился, потому что впервые принял свое важное решение. Речь о войне, речь о том, что его воспитанник и ученик хочет сделать. И сделает. Макс не сомневается. Ну что ж, Джанин, это крах. И если бы даже в магазине его пистолета были пули, Макс знает, что не смог бы наставить дуло на Эрика и выстрелить ему в спину. Даже во имя идеи. Вот так и рушатся революции. Из-за человеческого фактора, из-за привязанностей и симпатии, из-за чувств. Иногда откровенно жаль, что люди — не машины. Тогда бы мир был куда проще.