You raped my heart

salander.

Эрик приходит через сутки. Все еще грязный, потный, пахнущий кровью, разрушениями и смертью. Он целует ее жадно и жестко, присасывается к ее рту, насилует губы, сжимает женскую плоть огрубевшими от войны и Бесстрашия ладонями, граненными фалангами. Кристине не хватает воздуха, не хватает рук, пальцев и ног, чтобы слиться с его телом. Эрик отрывается от нее так же, как и набрасывается. Сидит, шумно дышит, а потом встает и уходит, оставляя девушку одну среди омута тревожных мыслей и опасных домыслов. Кристина не знает, сколько проходит времени, когда она снова оказывается заперта вот здесь, в этой клетке. Она вновь пытается читать, рассматривает музыкальные диски да постоянно смотрит на дверь. Эрик приносит ей еду, но надолго никогда не остается. Дни и ночи тянутся нескончаемым потоком, реальность преобразуется в нечто другое, перестает быть осязаемым

элементом мира. Кристине кажется, что она заточена целую вечность, но, наверное, на деле прошло около трех дней. Неизвестность — это пытка.

Эрик приходит к ней за поцелуями. Они голодные, они безнадежные, они жесткие. Так не целуются влюбленные люди, так целуются те, кто находится на границе отчаяния, играет в пятнашки со смертью. Кристине отчего-то хочется плакать. Она лишь пальцами цепляется за мужские губы, дает, дает и дает. Она изучает рот Эрика как свой собственный, она тихо стонет ему в губы, трется о его тело. Просто чтобы остался, чтобы не сбежал вновь, не ушел туда. Она даже не просит рассказов, информации, которая в такое время — самое благостное благо. Она уже давно не задумывается о том, что они творят. Может, в душе Кристины и шевелится одно паскудное слово.

Предательница.

Только она себя таковой совершенно не ощущает. Это ведь все временно. Пути-дороги разойдутся. Это неизбежно. Как закат и восход, как солнце и луна на небе. Кристина себя уверяет, что еще просто не время. Хотя, казалось бы, Эрик стал чаще забывать запирать дверь в ее клетку — это даже как-то странно — она сама знает так много, а друзья там, внизу. Кристина — девочка смышленая, придумает, как пробраться. Но она сидит добровольной узницей. Сидит и не уходит. Ждет. Его. Каждый раз.

— Что происходит? — шепчет она ему как-то в губы, едва отрываясь, ощущая, как мужские руки сжимают ее спину и ягодицы. У Кристины растрепанные волосы и опухший рот. У Эрика стальные глаза и жесткие пальцы. – Там. Внизу. — И головой чуть ведет.

— Афракционеры нас осадили. Никто не высовывается: ни они, ни мы. Живем в осадном положении, — говорит он, а потом обхватывает ладонью ее лицо и снова припадает к губам.

Кристине странно, что вот уже дней пять, наверное, на вскидку, Эрик не заходит никуда дальше поцелуев. Возможно, просто нет времени. Он слишком мало бывает у нее. И они почти не говорят. Если бы ей кто-то сказал, что она будет охотно целоваться с Эриком, обнимать его поясницу ногами, елозить бедрами по его коленям, чуть ли ни прося, чуть ли ни умоляя каждой клеткой тела остаться с ней, Кристина бы не поверила. Не поверила бы тому, что ей будут нравиться его жалящие поцелуи, требовательные, вся эта грубая ласка языка и губ. Никто из парней, с которыми ей довелось целоваться, не брал так беспардонно и нагло. Она вибрирует в его руках, как натянутая струна скрипки. И ощущает себя так же. И каждый раз с таким разочарованием в глазах, с выдохом в самый рот отпускает его, чуть ли не хватает изломанными пальцами.

— Эрик, — тихо говорит она, когда он в очередной раз встает с кровати, и матрац жалобно скулит, стоит только девушке подтянуть к себе колени, — научи меня попадать в цель. — Она поднимает голову. — На войне это важно.

Она говорит о том, с чего началась вся их дурная и неправильная история. Она говорит о собственном падении с ржавой лестницы в тот дождливый день, о своих переломанных костях, о том, что так и не смогла вновь научиться стрелять в самое яблочко, так, чтобы пули рикошетили. И просит о том, о чем уже просила. Кристина поднимает голову, ловит взгляд серых глаз, которые в полумраке комнаты кажутся совершенно черными, просто дегтярными точками.

— Эрик?

Мужчина молчит слишком долго, поправляет на себе куртку, будто не замечая взволнованного и тревожного женского взгляда. А она знает, что давить на него бесполезно, и упрашивать тоже, просто надо ждать. Он уходит, оставив ее без ответа, а Кристина вдруг с какой-то оглушающей силой, идущей изнутри, ощущает собственную никчемность. Она — пустое место. Девчонка, которая мало что умеет. Даже стреляет плохо. Ей почти хочется заниматься самобичеванием, но это такая слабость характера и все же не в ее стиле. Кристина лишь падает на кровать и смотрит в потолок. Ее жизнь натянула на себя странную маску, и девушка вдруг начинает желать, чтобы все это как можно скорее кончилось. Просто раз и нет. Девчоночьи желания. Надо ведь быть взрослее, умнее, тверже, сильнее. Только вот Кристина устала.

Дни тянутся едва-едва.

Все бездействуют: что афракционеры, что Эрудиты. Эрик рассказывает что-то время от времени, так нехотя, словно она спрашивает о какой-то глупости. Их взаимоотношения, это сосуществование давно перешло на иной, новый уровень. Кристина совершенно перестала бояться Эрика, а иногда думает о том, что, в сущности, почти не боялась его никогда в полной мере. Наверное, храбрится, слишком высоко нос задирает. Или же это какая-то хроническая усталость, которая, кажется, въелась ей под кожу. И даже дышать бывает трудно. С бравадой всегда чуть легче жить, когда так страшно. А страшит Кристину неизвестность. Жить в коконе, без выхода во внешний мир, слишком сложно, любой начнет ломаться. Но Кристина терпит. День за днем. Ночь за ночью.

Как-то девушке приходит в голову совершенно безумный поступок для той ситуации, чьей участницей она является. Кристина решает, что она хочет и все. И никто ей не указ. Эрика не бывает сутками, книги она все перечитала, не тронутыми в этой золоченой клетке остались лишь CD-диски и музыкальный центр. Кристина проводит рукой по огромным колонкам, перебирает пальцами клавиши, а потом долго копается в дисках. Она обнаруживает, что знакомых названий альбомов там нет, и выбирает наугад. Ставит диск, нажимает на кнопку, и тут же вся комната оглушается звуками из далекого времени. Диск даже звучит несколько затерто, словно это шипит грампластинка. И язык незнакомый. Сейчас в мире существует лишь английский. Этот же язык уже мертвый, никто на нем не говорит и так странно слышать, как вся комната, эти зеркальные стены отражают звуки чьего-то молодого голоса под мелодию, слушая которую почему-то приходит мысль о лете и детских проказах. Вдруг Кристина запрокидывает голову и смеется. Легко и свободно. Вся эта ситуация так не вписывается в то, чем стала ее жизнь. Кажется неуместной, даже ложной, неправильной, словно это какой-то очередной суррогат. Она поднимает руки, двигается в такт музыке, ступает босыми ногами по полу, встряхивает своими короткими волосами, закрывает глаза, кружится на месте, а потом с легкой улыбкой, окрашивающей все ее лицо, поднимает веки и в зеркале, которым облицованы все стены в комнате, ловит насмешливый, такой странный взгляд Эрика. Девушка так и замирает с руками, вытянутыми в стороны, и ее чуть согнутые локти, едва опущенные кисти, вольные волосы — она выглядит изящной, женственной и такой абсурдной в атмосфере войны, крови и боли. Девушка приходит в себя тут же, кидается к музыкальному центру, жмет на кнопку, и комната застывает тишиной.

— А если бы здесь не было звукоизоляции? — интересуется мужчина. Вот вроде строго, но такое чувство, что насмешничает. — Ты об этом подумала?

Нет, не подумала.

Но Кристина прикусывает себе язык, не желая сознаваться в собственной неосмотрительности и халатности. Она всего лишь смотрит на Эрика, все еще не отходя от музыкального центра.

— Но ты же зачем-то дал мне такое количество дисков. — Она зубоскалит, перечит, Эрик лишь вскидывает бровь. — Я всего лишь попробовала. — А вот это уже почти оправдание, лепет обиженной девочки.

— Да развлекайся, развлекайся, — с ним что-то не то. Он какой-то расслабленный, даже слишком. И так рано пришел. — Меня сегодня освободили от работы, — говорит мужчина. Мысли читать уже научился. Кристина складывает руки на груди, вопрошающе смотрит, ждет продолжения, — так что я пришел выполнять твое желание.

Девушка хмурится, наблюдает, как он прикрепляет к одной из зеркальных стен лист, на котором схематично изображена грудная клетка человека и те точки, куда необходимо целиться, чтобы стрелять насмерть. Эрик швыряет на постель пистолет с глушителем, стягивает со своих плеч куртку и одним движением пальца манит Кристину к себе. Сейчас она похожа на домашнюю девочку и отлично это знает. В комоде не так мало одежды. Но темно-синюю она не носит, предпочитает лишь черную. Она босая, отчего выглядит практически крошечной рядом с Эриком, на бедрах — черная юбка-шорты [как можно было додуматься выделить ей юбку? уму непостижимо, но когда Кристина нашла ее, то очень обрадовалась, и плевать, что как-то совершенно непрактично надевать юбку, но это все-таки юбка-шорты], топ на тонких бретельках, оголяющий ее шею и плечи да растрепанные волосы. Неуместность собственного наряда поражает ее, особенно на контрасте с оружием. Но Эрик, кажется, и не замечает, как она выглядит. Он сосредоточенно проверяет пистолет, а потом поднимает голову и ждет, когда Кристина с ним поравняется.