You raped my heart
Шрифт:
Шваль пострелять у Эрика не выходит. Потому что он напряжен и взвинчен, рассеянно палит из пистолета и совершенно не может сконцентрироваться на целях и мишенях. Он мажет в тренировочном центре. И Макс оставляет его в сердце фракции. Ничего не говорит. Лишь выразительно смотрит. О да, Эрик знает этот взгляд, знает, что бывший лидер Бесстрашия что-то там себе уже придумал. У Макса это отменно получается. А Эрик за голову хватается. Тут и придумывать не надо. У него девка из мыслей не идет. Ее доверчивость и тепло, удивление в ее глазах, когда он толкнулся глубоко в ее теле в первый раз, и радость открытия, когда она дрожала под ним, спазмированно билась в своем первом оргазме. Эрик подозревает, что-то были лишь отголоски удовольствия. Вряд ли она получила то, что получают в его постели более опытные женщины. Но ее естественность и обнаженная простота сводили с ума куда больше, чем горячий и знающий язычок любой другой девицы
Ты двинулся. Двинулся. Херов ты ублюдок.
Весь день он мается по фракции. То тренируется в зале, бьет грушу, дубасит и дубасит, то строит тех, кто когда-то звал себя Бесстрашными. Пару раз даже натыкается на взгляд этой женщины, когда проходит мимо ее кабинета — огромной стеклянной коробки. Эрик осознает, что просто ждет вечера, ждет того момента, как скрипнет в знакомой замочной скважине ключ, как распахнется дверь, и он удивит это хрупкое тельце. Эрик уже знает, что с ней проделает. О! Ему много чего хочется сделать с ней. Так, чтобы она извивалась под ним, билась, умоляла, просила, стенала. А ему хочется пробовать ее на вкус, пить и пить, насаживать ее на свой член, заталкивать его в ее узкую, влажную дырку, заставляя ее стонать и кричать, и быть такой мокрой, что его пальцы утонут в этой влаге. Вашу мать! Эрик понимает, что дышит шумно. С этим надо кончать. Просто кончать. Мужчина смотрит на часы. Семь вечера. Чертовы семь вечера. Он не выдержит. Как эта сучка превратилась в зависимость? Она ведь всего лишь девчонка, смелая и храбрая, конечно, но всего лишь маленькая, не знающая жизни девчонка. Оттрахать бы ее как следует, да забыть. Да, вот так. Поиметь и выбросить. Еще пару раз засадить так глубоко, что она не выдохнет, а он будет смотреть, как она хватает ртом воздух, и двигаться в ней, двигаться, двигаться.
Эрик срывается с места слишком быстро. Он не выдержит до конца рабочего дня, до конца его смены. Ничего не мешает ему пойти ненадолго наверх. Даже Джанин. Мужчина понимает, что слишком быстро оказывается перед знакомой дверью. Это как-то ненормально. Словно он, как зависимый мчится к собственному белому порошку, чтобы вдохнуть его, забить им ноздри и ощутить невероятное блаженство. Она такая, да. Отрава. Яд.
А девчонка спит. Он даже свет не включает, просто стоит и смотрит на нее, раскинутую на постели. Волосы взлохмачены, голова чуть повернута в сторону, руки раскиданы, покрывало вот-вот обнажит сосок. Неужели Кристина не потрудилась одеться? Эрик криво ухмыляется и захлопывает дверь. Он проходит вперед бесшумно, как маститый хищник, сдергивает ткань одним движением и впивается глазами в девичье тело перед ним. Он рассматривает ее совершенно бесстыдно и нагло. У девочки красивая шея, но ключицы сильно торчат, у нее небольшая, но аккуратная грудь, мягкая и теплая, соски крупные и отчего-то твердые. Мужчина довольно хмыкает себе под нос. У Кристины впалый, тренированный живот, ноги и руки все же слишком тонкие, но она же девчонка — он не удивляется. Эрик разглядывает ее татуировки. Похоже, девка увлекается татуажем. Он различает рисунок слов на каждом запястье — какой-то древний язык, видит еще одну фразу на вновь незнакомом языке на предплечье правой руки, натыкается глазами на уже знакомый его губам цветок. Кристина двигает ногой, и Эрик обращает внимание на еще одну татуировку — крошечную змейку у самой лодыжки. На спине, кажется, тоже есть татуировки. Птицу на пояснице он помнит отчетливо. Еще какие-то рисунки красуются на затылке и чуть ниже. Девочка разукрашена не хуже него. Только все ее картинки маленькие, аккуратные, такие женские, так сильно контрастируют с его собственными татуировками. Эрик понимает, что ему это нравится. Нравится этот дух Бесстрашия в ней, эта дерзость, этот брошенный вызов обществу. Та же Мэттьюс каждый раз кривится, видя торчащие татуировки из-под его одежды. Иногда Эрик откровенно демонстрирует их ей. Чтобы позлить. Он всего лишь забавляется, а сука зеленеет.
Мужчина садится на кровать, и матрац под ним тянет протяжный стон пружин. Эрик склоняется к Кристине, к самому ее лицу. Девчонка что-то бормочет во сне. И тогда он просто накрывает ее губы своими губами. Она просыпается тут же. Сначала испуганно дергается, взметает руки, и он ловит ее запястья пальцами, тянет на себя, заставляет положить ладони на широкие плечи. Кристина все еще сонная и расслабленная, рот она приоткрывает больше от удивления, чем от желания, но Эрику хватает. Он целует ее долго и сладко, орудует своим языком где-то в ее глотке, заставляя девушку обхватывать его шею руками, тянуться туда, наверх, мешая дышать и даже не давая попытки заговорить. Эрику плевать, как все это выглядит. Просто похуй. Просто она. Здесь. И сейчас. Его руки сжимают ее тело: маленькую грудь — пальцы щекочут
Когда происходит первый толчок, они оба замирают, отрываясь друг от друга. У девушки весь рот опух, а Эрик задирает голову. Снова толчок. И с потолка падает каменная крошка. У Кристины белеют пальцы, она вцепляется в мужские плечи мертвой хваткой, тревожно смотрит.
— Что это? — тихо выдает она, напуганная и тут же превратившаяся в комок натянутых нервов и мышц.
Эрик опускает голову, глядит на ее лицо, еще хранящее следы разбуженной страсти, но уже покрывающееся маской испуга.
— Нас бомбят, — тяжело и почти обреченно произносит он, когда слышит третий толчок. — Я не знал, что у афракционеров есть бомбы.
— Я тоже.
========== Глава 40 ==========
— Одевайся. Живо.
Ее ладони ловят лишь пустоту, когда мужчина отстраняется. И в ушах его голос. Властный, жесткий, сильный. Кристина мнется лишь мгновение, до очередного толчка, до мигания слабой лампы около самой двери, до того, как каменная пыль падает прямо на простыню. Девушка соскакивает с постели резво, ищет где-то на полу рядом с кроватью свою одежду, чертыхается сквозь зубы, когда не находит ее, и оказывается у комода. Кристина обнажена, чувствует, как мурашки ползут по линии позвоночника, как тянет судорожно передергивать плечами, словно страх становится осязаемым. А ей ведь страшно. Снова бомбы, снова кровь, снова боль, снова смерть. Война. У нее был слишком простой, огороженный четырьмя стенами мир. Она слишком к нему привыкла. И вот теперь приходит расплата.
Девичьи пальцы натыкаются на знакомую металлическую бляшку. Медальон. Тот самый. Кристина быстро надевает его, ощущая, как холодное железо жжет кожу. Девушка находит черные штаны и черную майку, достает куртку и, выдвигая нижний ящик комода, подцепляет пальцами пятки удобных кроссовок, давно разношенных и затертых временем, но ее родных.
— Быстрее, мать твою.
Эрик раздражен и напряжен. Это чувствуется в его голосе, остром и цепком, рассекающим воздух, словно скальпель, что режет кожу. Кристина бросает на него осторожный взгляд, когда просовывает голову в майку, и ткань облепляет ее напряженные соски. Все еще напряженные. Боже ж, так нельзя. Девушка перетягивает пояс спортивных штанов и склоняется к кроссовкам. Помещение шатает и ведет из стороны в сторону. Как качка на корабле. Эрик вертит головой, внимательно всматривается в потолок и в каждый угол. Но трещин, на удивление, нигде нет. Лишь грохот и известковая пыль.
— Откуда у афракционеров бомбы? — мужчина хмурится, чешет затылок своей пятерней, скребет кожу ногтями.
— Военное вооружение есть всего у трех фракций, — отзывается девушка, ловко справляясь со шнуровкой правого ботинка, — бомбы есть лишь у Отречения, Эрудиции и Искренности. — Она поднимает голову, Эрик смотрит на нее внимательно. – Что? — Кристина двигает бровями, забавно так, легко, — мой отец — судья. Он мне рассказывал. По закону бомбы могут быть лишь у этих трех фракций. — Тонкие девичьи пальцы берутся за шнуровку левого ботинка, — это ведь логично, — продолжает девушка. — Отречение никогда не будет использовать бомбы во вред. Это противоречит всей сути фракции. Да и что сейчас вообще осталось от Отречения? В этой войне они — слабое звено. Мэттьюс давно забрала всю структуру правления себе. Ну, мне так кажется, — добавляет Кристина, просовывая руки в куртку под пристальным мужским взглядом. — Эрудиция сама себя бомбить не будет. Бомбы есть еще у Искренности, но я слышала, что Джек Кан заодно с Мэттьюс. Может, афракционеры ограбили кого-то?
А Эрик смотрит на нее. На то, как она одергивает куртку, как с досадой запускает пальцы в растрепанные волосы, и взгляд ее бегает по помещению — явно ищет резинку, чтобы стянуть свои черные непослушные вихры. Стоит перед ним, вся такая девчонка девчонкой, но рассуждает так по-взрослому. Мужчина усмехается. Это все же странно: ее отсутствие страха перед ним, эта непосредственность движений, жестов, взглядов, слов и мыслей — девчонка расслабилась. А потом Эрик замирает. Просто застывает напряженными мышцами и бешеным током крови. Раздается оглушающий звук грохота. Кристина вскрикивает, почти взвизгивает, пригибаясь на одном месте. А мужчине вдруг становится смешно.
— Вашу же мать! Вот ведь пиздец! Блять!
Он запрокидывает голову, хохочет, и плечи его вздрагивают. Кристина открывает рот, Кристина смотрит на него во все глаза, уже больше напуганная, и вся эта деловитость голоса и движений исчезает, сменяется лишь огроменными глазищами на бледном лице да стылым удивлением в них.
— Эрик? … — осторожный вопрос.
— Это так забавно, — он смотрит на нее, криво, почти зло искажает рот в усмешке, — я знаю, откуда у афракционеров бомбы.
— Откуда? — тупо переспрашивает она.