You raped my heart

salander.

У Эрика перед глазами два трупа, паркет в красной краске и запах стоит. Паленым пахнет. Мальчик прячет лицо на груди у дяди. У него слезы по щекам. Соленые такие. Мужская ладонь гладит ребенка по голове, руки качают.

Мальчик плохо помнит похороны. Помнит много черной одежды и скорбных лиц. И этот угрюмый взгляд Фрэнка, вдовца, злой волею потерявшего любимую жену и дочь. Эрик засовывает руки в карманы, долго смотрит на могилы. Что-то кажется ему неправильным, неверным, ложным. То ли земля под ногами, то ли солнце над головой. Фрэнк ночами рассматривает фотографии Алисы, глотает алкоголь и тихо рыдает, закрывая лицо трясущимися руками. Эрик учится ненавидеть весь мир. И у него получается.

Эрику шесть лет. Он презирает Фрэнка за слабость души. Почти

ненавидит. Он ненавидит покойную Алису за случайную жизнь, за терпение и мнимое безволие. Он ненавидит тонкую Амелию за ее умение улыбаться каждому дню. Он ненавидит женщин и мужчин, детей и родителей. Проклинает своих, поносит приемных. Ему всего шесть, а он уже скалится как собака. По-детски еще. Но скоро оскал станет опасным. Фрэнк лишь пьяно моргает. Он растит монстра, но почему-то недоволен.

А монстр взирает на мир детскими глазами. Глазами, которые буду принадлежать изуродованному юноше. Глазами, которые станут мужскими. И человек этот будет марать все светлое черным. Эрику нравится скалиться. В детстве научили. И разрушать. Крушить и ломать. Где-то там, в прошлом, хрипло смеется дядя.

========== Глава 36 ==========

Перед глазами — картинки. Красные-красные, ало-кровавые. И раскуроченная грудная клетка, и деформированное лицо, и столько крови. На полу, на диванных подушках, впитавшейся в одежду. Алая комната, алый мир. Кристина помнит. Кристина знает. Видела уже однажды, так, что сердце застряло где-то в горле. Испугалась тогда, побоялась принять. И вот теперь снова, опять, как Дамоклов меч над ее шеей, метит прямо в самое основание. Девушка ежится, глаза не поднимает. Рука ее дрожит, когда она прикасается к пульсирующим вискам. Словно отбойным молотом по ним. Бом и бом. И снова. Бом, бом, бом. Кристина дышит шумно, заглатывает воздух ртом, выпускает наружу носом. И сердце в груди. Девушка жмурится, не шевелится. Она все еще не здесь, не осязаема, не реальна. Она там, среди стертых лиц и забытых историй, среди страшных судеб и человеческого кощунства. И он там, всегда был там. Потерялся, забылся, так и не нашелся.

Она отклеивает электрод от своего виска нарочито медленно, словно секунды застынут по ее глупой прихоти, чуть замедлят свой бег, дадут ей продышаться, все еще не поднимать глаз, чтобы посмотреть в его лицо. Кристина не знает, что ожидает увидеть, не знает она, что хочет сказать. Это просто где-то там, под самым горлом. Тошнота. Аж блевать тянет. И пальцы судорожно трясутся. Электрод падает куда-то вниз, летит, низвергается, как весь ее привычный и уютный мир. Кристина не знает о боли ничего. У нее ведь мать, отец и сестра. У матери руки ласковые, отец пусть и угрюмый, но рядом с ним так уверенно и защищенно, а сестра — очаровательный подросток с невыносимым юношеским максимализмом. Кристина их помнит. Так отчетливо, так ярко, словно видит каждый день, словно не оставила их за чертой родной фракции, выбирая то, о чем почти жалеет. В ее жизни так много боли и крови, вывихнутых суставов и паленого железа на языке. Кристину мутит. И багряное марево перед глазами.

Эрик.

Кристина все же поднимает голову. Перед ней стоит все тот же Эрик. Черный, насквозь воняющий смрадом и тьмой. Безгласый демон у ворот ада. А девушка вдруг понимает, что у нее щеки мокрые. Эмоции, колотящееся в груди сердце, так много боли и крови, этого до отупения жестокого насилия. Она не хочет так, не надо. Дети не должны расти в рассаднике насилия, молодежь не должна учиться убивать, войнами мир не строится, а власть растлевает души. У Кристины все сердце колотится, трепыхается в глотке. Она зажимает рот рукой, всхлипывает. Эрик молчит, смотрит на нее вопрошающе. И линия плеч стальная, словно балка, и вены на руках и шее дыбятся, и рот упрямо сжат, челюсть вперед выдается, и дышит он шумно. Взвинченный, злой, яреный, ярость в нем бьется, клокочет, скребет о стенки сосудов, грудь царапает. Вот он какой. Всегда таким был. Сущий зверь. Цербер. Кристина бы захохотала, да ужаса слишком много.

— Эрик…

Ей хватает сил на простое сочетание звуков его имени, на выдох

гольный. А мужчина все смотрит и смотрит. Кристина закрывает глаза, Кристина делает шаг назад. В мозгу кроваво-красные картинки, бьют и бьют в закрытые веки, долбят. Страшная история нескольких судеб. Ей ведь теперь не забыть. Ни эту красивую женщину с локонами вольными, ни эту очаровательную девочку, ни мужчину того, холодного, скупого, злого, несчастного. Все они несчастные. Кристина бьется лопатками о стену. Ей больно. Кожу саднит. А она руку зубами закусывает. Ее тянет плакать, ныть и рыдать. И не потому, что она мямля и размазня, не потому, что в девочку играет. Потому что страшно, потому что ужас рвется наружу. На Эрика смотреть еще страшнее. Видеть его холодный, почти безразличный взгляд, слышать его шумное, рассекающее воздух дыхание. У нее сердце болит. За него.

И снова.

Красное.

Красное.

Красное.

Красное.

Красное.

Кристина зажимает уши руками, склоняет голову, прячет подбородок где-то у себя на груди. Ей бы лица чужого не видеть. Ей бы просто подумать, выдохнуть, осмыслить, осознать, принять. А Эрик здесь. Таится, ждет. Девушка знает, что не выдержит, что взорвется, как взрываются бомбы на войне. И огонь заполыхает. Только ее огонь — эмоции. Сильные, страшные, неуправляемые. Цунами. Она не может держать их в себе, больше не умеет. Не тогда, когда их так много, когда они пожирают все ее существо. Слишком много событий, слишком густо переживаний, слишком, до самой отравы, человека напротив в ее крови. Его воспоминания, все эти страхи детства, что калейдоскопом в ее мозгу, картинками перед глазами — это перебор. Ей этого не надо. Не сейчас. Не тогда, когда ее мир на грани, когда все рушится, когда смерть зовет, когда режимы бьются.

Кристина взрывается как спичка. Раз и начинает гореть.

— И чего ты от меня хочешь? — говорит она, а у самой голос дрожит, и голова опущена. — Чего, Эрик?! — она орет, в сущности, не задумываясь ни о словах, ни о действиях. Есть лишь эмоции. И Кристине от них дурно. — Какую реакцию ты на это ждешь?! — почти плачет, истеричности в тоне так много, по октавам высоким прыгает. — Какую?! Ты весь извалян в крови. Ты такой черный. Ты монстр. С самого детства. Чего ты от меня хочешь? Чего? — и все же смотрит на него. С истерикой за зрачком, с болью в глотке, с паникой у самых губ. — Я не просила это показывать. Я не хотела этого знать. Я не хочу, понимаешь?! Какая же ты эгоистичная скотина! Для меня это все слишком. Тебя слишком в моей жизни! Я не хочу!

Кристина не знает, как ее пальцы быстро и ловко справляются с железной щеколдой, но она просто вылетает за дверь, хлопает ею со всей силы. Со злости, из-за раздражения, из-за того, что она не знает, что ей делать. Эрик, наверное, ее о стену приложит, прямо головой, самым виском, и кровь будет капать с подбородка. Кристина ждет его шагов, стоит и ждет, считает секунды. Одна, вторая, третья, пятая, десятая. Но коридор тревожит лишь ее шумное дыхание и какие-то тонкие, будто неуместные всхлипы из глотки. И ничего. Эрик не идет за ней. Стоит там, смотрит на дверь и ничего не понимает. В груди — боль. Набухает и набухает. Девчонка сорвалась, сбежала, как глупая курица, от проблем. Эрику почти смешно. Кристина ведь права. Он — херов эгоист. И снова не оставляет ей никакого выбора. У Эрика дрожат плечи от злого смеха. У девчонки вновь нет выбора. Не то, чтобы он этого хотел. Просто так снова вышло. И выходит постоянно. Вот такой он гребаный мудак.

А потом приходят мысли, шевелится разум, ворочается рассудок. И мужчина вдруг осознает, что девчонка выскочила в ночь фракции Эрудиция, туда, в один из коридоров большого здания, служащего и жилыми помещениями на самых верхних этажах, и рабочими кабинетами чуть ниже, и знакомым баром на первом этаже, и мрачной, огромной лабораторией в самом подвале. Эрик чертыхается сквозь зубы, матерится. Он отпустил эту сучку бродить по зданию одну. У него екает там, за грудиной, меж ребер. Мужчина понятия не имеет, чего боится больше: то ли того, что ее увидят, то ли того, что может увидеть она.