Юбер аллес (бета-версия)

Нестеренко Юрий Леонидович

– Ну, положим, музеев у них не так много, - усмехнулся Власов.
– Насколько мне известно, вся китайская культура пошла на продажу. Коммунистам нужна валюта.

– Может, и хорошо, - не поддержал Гельман, - что на продажу. Ну, продали они какие-нибудь вазы эпохи Мин, купил их какой-нибудь западный банк, поставил в холле. Богатые клиенты ходят, изумляются, читают табличку - "вазы эпохи Мин". Кто выиграл? По-моему, Китай. Потому что он распространил свою культуру, заставил западных людей интересоваться ею. А если бы не продал, эти минские вазы были бы никому не нужны и не интересны. И стоили бы они гроши, это я вам говорю как специалист. А так - существует рынок китайского искусства, там

идёт жизнь, крутятся деньги...

– Вы много говорите о деньгах. Вас они так интересуют?
– прервал излияния Гельмана Власов.

– Меня интересует жизнь, - отбрил галерейщик, - а где начинается жизнь - там появляются деньги.

– Жизнь?
– приподнял бровь Власов.

– Ну да, жизнь, - продолжал галерейщик, подливая себе ещё настойки.
– Когда что-то происходит, понимаете? Вот вы - вы боретесь с изменениями, с любыми переменами, вам кажется, что они несут вам угрозу...

– Мне?
– решил уточнить Фридрих.

– Ах, боже мой, ну не будем делать вид, что мы ничего не понимаем. Разумеется, я имел в виду не вас лично. Вы, вы все, то есть ваша контора, и всё то, что за ней стоит, что она защищает... или думает, что защищает. На самом деле ни черта она не может защитить, и вы скоро в этом убедитесь...

– Вы так в этом уверены?
– иронически осведомился Власов.
– Может, вам и подробности известны?

– Да полноте, вы и сами в этом уверены, только не признаётесь. Вся нацистская пропаганда основана на страхе перед будущим, вы не умеете и не желаете видеть перспективу. Простой пример, - зачастил Гельман, видя, что Власов собирается перебить, - эти ваши Три Портрета. Вы говорите о "тысячелетнем Райхе" - или теперь уже и не о тысячелетнем, вроде вы намерены существовать еще дольше?
– и в то же время вводите этот совершенно нелепый обычай. Ну хорошо, сейчас портретов три, бог троицу любит, а дальше? Хоть кому-то в вашем Министерстве Пропаганды пришло в голову задуматься, как будет выглядеть кабинет среднего имперского чиновника через тысячу лет? Куда девать всю скопившуюся к тому времени галерею? Но мы говорили о деньгах. Так вот, недавно мой партнёр из Милана сказал, что рынок Пикассо стоит сейчас восемьдесят миллиардов долларов. Того самого Пикассо, которого вы, нацисты, называли дегенератом. Или Энди Уорхолл, его творчество стоит двадцать миллиардов. Я, пожалуй, ещё выпью.

Фридрих, прищурившись, смотрел на раздухарившегося галерейщика.

– И к чему все эти цифры?
– наконец, спросил он.

– К тому, - Гельман позволил себе добавить в голос немного раздражения, - что вещь, которая вам кажется грошовой, может при правильном менеджировании процесса стать дорогой.

– Какое отношение это имеет к искусству?
– тем же тоном поинтересовался Власов.

– А разве это не искусство - взять тряпку, на которой что-то намалёвано, и в результате сложной работы сделать её бесценной? Искусство сейчас создаётся не в мастерских, Власов, оно теперь начинается как раз там, где кончается мастерская. Более того, мастерская всё больше мешает художнику. Знаете, был такой русский поэт, Маяковский, он сейчас забыт, потому что сотрудничал с большевиками, боже мой, кто же с ними тогда не сотрудничал, между прочим, Ахматова тоже, просто об этом сейчас не пишут... ну так вот, этот Маяковский написал однажды очень удачную строку: "Улицы - наши кисти! Площади - наши палитры!" Понимаете? И когда тупые полицаи разрушают творение искусства, меня это бесит!

– Это вы про площадь?
– решил выяснить всё до конца Власов.

– И про это тоже. Ну кому придёт в голову арестовывать художника, нарисовавшего, скажем, сцену убийства? Никому. А когда современные художники пишут картину своими телами, это считается хулиганством... или что им там в голову взбредёт. Наверное, политика. Они всегда озабочены политикой, хотя в ней ничего не понимают.

– А вы понимаете?
– вставил своё Фридрих. Ему уже начал надоедать этот разговор.

– Да! Я понимаю в политике, в настоящей политике. Потому что политика - это не наука, думают дураки. Это искусство! А в искусстве я, смею заметить, разбираюсь... В сущности говоря, нашу маленькую "Ингерманландию" тоже можно рассматривать как произведение современного искусства. Как художественный проект. И одновременно как проект политический. Ведь им руководят люди, профессионально занимающиеся именно искусством...

– Вы имеете в виду академика?
– поднял бровь Власов.

– Дмитрий Сергеевич, - ухмыльнулся галерейщик, - милейший человек, очень его люблю. Его можно считать нашим лучшим произведением. Человек-акция, если вы понимаете, о чём я. Но я говорю о руководстве... точнее, о режиссуре этого спектакля. У любого спектакля есть режиссёр. И если вы хотите внести изменения в сценарий пьесы, нужно разговаривать об этом с режиссёром, а не с актёрами. Бессмысленно уговаривать театрального Отелло не убивать Дездемону. Он выслушает вас и продолжит озвучивать свою роль. Но если вы обратитесь к режиссёру с достаточно вескими аргументами, он может вмешаться в текст и сделать финал, скажем, не столь однозначным...

– Предпочитаю классику, - заметил Власов.

– Ой, не надо вот этого, - поморщился Гельман, - мы с вами деловые люди и прекрасно понимаем, о чём идёт речь. Вас послали сюда для переговоров, не так ли? Так давайте откроем карты. Насколько мне известно, ваше руководство...

Валяющийся на столе целленхёрер ожил, затрезвонил. Мюрат подхватил его и раздражённо рявкнул в трубку - "Я занят! Я на переговорах!"

В этот момент - как-то сразу, стремительно, с двух сторон - у столика появились люди в полицейской форме. В клубной обстановке они смотрелись совершенно неуместно.

Гельман, однако, не удивился.

– Ну что, - сказал он, растянув губы в презрительной усмешке, - по мою душу пришли?

– Вы - Мюрат Гельман?
– поинтересовался один из полицейских, видимо, старший.

– Кто ж ещё, - галерейщик быстренько уронил трубку в карман.
– Давайте уж без церемоний. Сейчас мы поедем в отделение, там вы предъявите мне обвинение, я его, естественно, опровергну... Извините, - обратился он к Власову, - это меня пришли арестовывать. Ничего, не в первый раз... Ещё раз извините. И не беспокойтесь за меня, к вечеру меня выпустят. Встретимся на ужине.

Он встал из-за столика, небрежно вытащил из кошелька несколько мятых купюр и придавил их тарелкой. Полицейские молча следили за сборами.

Когда галерейщик, сопровождаемый полицейскими, уже уходил, появился официант со стейками и кувшином с лимонником.

Фридрих решил хотя бы пообедать, если уж поговорить не получилось.

Медленно пережёвывая стейк - тот оказался неплох, хотя и слегка пережарен, - он сопоставлял сказанное Гельманом с теми сведениями, которые он почерпнул из разговоров с Эберлингом, а также с тем, что он знал о лихачевском кружке из документов.

Картинка упорно не складывалась. С одной стороны, всё, что он успел увидеть, выглядело откровенно несерьёзно, если не сказать резче. Компания престарелых фрондёров, заигравшихся в конспирацию, никому не нужных и вполне безопасных. Эта дурацкая книжка...
– Власов достал из зелёного пакета "Исследования по структуре знаковых систем", повертел в руках, открыл на середине, наткнулся на слово "прапереживание" и тут же закрыл. С другой стороны, - Власов потянулся за напитком из лимонника, - по сведениям Эберлинга, у этих людей есть деньги... Опять же, Гельман с его подходами и намёками...