Юбер аллес (бета-версия)

Нестеренко Юрий Леонидович

Фридрих вертел в руках карту - думать нужно было быстро. Скорее всего, подумал он, на шнелль-карте содержится, кроме звукового дата, рехнервирус или рехнермина. Шанс, что Власов наивно скачает себе опасный дат, невелик, но реален, почему бы не попробовать - вдруг можно будет получить доступ к его целленхёреру или рехнеру? Целленхёрер был бы для них даже интереснее. Кстати, для кого - для них? Если его предположения верны, Михаил работает либо на Фрау, либо на Гельмана, а может быть, и на ДГБ, или на всех сразу - впрочем, его могут использовать

и втёмную. Хотя... а что, если это ниточка к тем, кто убил Вебера? Ничего нельзя исключать заранее. В таком случае не будем пренебрегать шансом. Они хотят, чтобы я скачал заражённый дат - что ж, я это сделаю. Запустить исполняемый код из памяти этого целленхёрера вряд ли возможно, зато сам факт наличия вредоносной программы объяснит многое... Рискнём.

Он улыбнулся и достал "Сименс". Универсальный разъём должен был подойти к любой технической новинке компании.

Целленхёрер опознал устройство и проверил ёмкость встроенной памяти. Находящийся на шнелль-карте дат был такого размера, что занимал почти всю свободную память телефона, зато формат опознавался легко: стандартный звуковой двойного сжатия. Встроенная проверка рехнервирусов не нашла - впрочем, Власов на сей счёт и не заблуждался. Если это те, о ком он думает, то они работают тонко.

На экранчике телефона появилась коротенькая полоска. Расти вдоль она не спешила: дат был великоват для устройства.

Михаил наблюдал за процессом с откровенной заинтересованностью.

За этими манипуляциями Фридрих и не заметил, как в зал вернулся Гельман. Через минуту тот уже нависал над Власовым. Выглядел он необычно - протрезвевшим, злым и сконфуженным.

– Фридрих Андреевич, - тихо сказал он, - у меня неожиданная проблема. Пожалуйста, не уходите, что бы ни случилось. Сейчас будет немножко неприятно, очень прошу, никуда не уходите...

– Я вроде бы и не собираюсь, - Власов чуть отодвинулся от всполошённого визави.
– Насколько я понимаю, вы хотите поговорить...

– Да, да, очень важный разговор... Просто... Я тут запланировал нечто вроде представления... то есть выступления... Но позже, позде! Кто же знал, что он припрётся именно сейчас! Пожалуйста, ну представьте себе, - Гельман зачастил, засуетился, - представьте, что вы делаете важную работу, ну, какой-нибудь доклад пишете, не я не знаю, записку, и тут к вам вбегает мальчик с поломанной игрушкой, ревёт и требует, чтобы вы её починили...

– Я бы велел ему выйти вон, - пожал плечами Фридрих.

– Ну тут так не получится, я же его и приглашал...
– Гельман в досаде шлёпнул ладонями по ляжкам, - не вовремя, не вовремя! Творческая личность, - лицо Гельмана перекосила гримаса бешенства, - они все такие, творческие личности... Как же я ненавижу всю эту шваль!

– Вы кого имеете в виду?
– Власов посмотрел на суетящегося галерейщика почти с удовольствием.

– Очень, очень прошу, просто умоляю, - Гельман уже пятился обратно к выходу, - подождите, это недолго...

Власов бросил взгляд на целленхёрер. Полоска не доросла и до половины. Время шло медленно - и проходило, честно говоря, безо всякой пользы для дела. Хотя, подумал Фридрих, зверинец тут подобрался занятный. Пожалуй, даже занятнее, чем сборище на Власовском проспекте...

– Господа!
– раздалось в зале. Голос принадлежал Гельману.
– Солнце русской культуры! Приветствуем!

Галерейщик снова стоял у двери, дружеским жестом полуобнимая за талию персонажа настолько странного и нелепого, что рука невольно потянулась за "стечкиным".

Это был огромный, грузный, заросший седой щетиной человек с отвисшими щеками, которые чуть не лежали на воротнике рубахи. То была именно рубаха - кошмарное изделие из грубого серого полотна, навыпуск, изрисованное какими-то рисунками и надписями и заляпанное свежей грязью. Из расстёгнутого ворота торчали клоки сивых волос, ниже выкатывался горб пуза. Ниже можно было разглядеть ноги в чём-то вроде штанов (Власову вспомнилось слово "порты", встреченное в каком-то словаре), заправленных в армейские ботинки умопомрачительного размера.

В руке он держал бутылку - судя по всему, водочную. Та буквально тонула в широченной пясти, тоже грязной: Власову с его места была видна въевшаяся чернота под ногтями незнакомца.

Фридриха передёрнуло от омерзения.

– Прошу внимания!
– Гельман забежал с другой стороны, снова приобнял вошедшего.
– Лучший русский поэт современности! Валериан Рукосыло-Пермский! Сегодня специально... в честь нашего вечера... творческий блиц!

– Выпить есть?
– густым насморочным басом прогудел его подопечный.

Никто ему не ответил.

Власов к тому моменту уже сидел. Странноватая фамилия поэта показалась ему смутно знакомой - вроде бы была какая-то история... Увы, хвостик воспоминания всё никак не ухватывался.

– Это ещё что такое?
– тихо спросил Фридрих, нагибаясь к Михаилу.

– А, это...
– юноша махнул рукой с видом крайней досады.
– Я думал, это позже будет... Позорище. Гельман на вечера водит всяких уродов. Этого из Перми выез. Называет это "живой поэзией".

Тут все разговоры перекрыл густой голос новопришедшего:

– Ну так нальёт кто-нибудь русскому человеку?

Гельман по-обезьяньи ловко шмыгнул к минибару, схватил бутылку с вином и передал поэту. Тот смачно присосался, хлебнул.

– Кислятина, - пробурчал он и приложился ещё раз. Гельман дождался глотка, потом аккуратно вынул бутылку из пясти и поставил на стол.

Поэт и бровью не повёл. Видимо, опёку со стороны галерейщика он принимал как должное.

– Зажались чё?
– обратился он к сидящим в зале.
– Давно живого поэта не видели? Ну ща устроим тут веселуху. Лив-арт, всё горячее. Ым...
– он икнул, - ымпровизация нах.