Юбер аллес (бета-версия)
Шрифт:
Рукосыло зевнул, и стало видно, что у него не хватает зубов в верхней челюсти.
Гельман улыбнулся, как бы приглашая всех оценить шутку.
– Ну чё? Из русского цикла почитаем что-нибудь. Про Россию и Революцию. Я за революцию духа и всего на свете. Потому что всё говно и нищета, если духа не видно...
Зал молчал, разговоры примолкли.
– Заскучали? Вот, значит, стихи. Не эти ваши дихтунги, а правда! О жизни нашей мудацкой!
Поэт встал в позу, отдалённо напоминающую позу молотобойца, и, помогая себе взмахами кулака, выкрикнул в зал:
– О Русь,
А по звизде -
Я пьян, я ссан,
Болят муде,
Разврат - мне брат,
Мой Бог - мой скот,
Я в катыхах
Сижу, задрот...
Власов, ошеломлённый таким свинством, обвёл глазами зал. Никто не вставал с места, никто не возмущался. Прищурившись, он вгляделся в лицо Рифеншталь: на нём застыло выражение, которое, наверное, можно было бы поименовать удовлетворённой гадливостью. Ей было противно - но она была довольна этим обстоятельством.
Расправившись с жизнью, поэт заявил, что сейчас прочтёт "что-нибудь социальное".
– О немецком засилье!
– заявил он, делая руками сложные движения, будто наматывал на запястья невидимый канат.
– Глупый немец
лезет тупо,
Он дрожит
своей залупой,
Он кусается
Зубами,
Да спасается
Словами
О говне и пердеже
На полицейской бумаге верже!
– последние слова он как бы пропел, противно подвывая.
– Это из Мандельштама, контекстуально, обратите внимание, - откомментировал Гельман, взявший на себя роль конферансье.
– Вы, конечно, знаете великого русского поэта Осипа Мандельштама?
– фраза была выпущена в воздух, но так, чтобы задеть слух Власова.
– Что за скотство?
– прошипел Фридрих в пространство. Слова попали в ухо Михаила.
– Иллюстрация любимых теорий Мюрата Александровича, - сказал юноша, несколько понизив голос.
– В частности, насчёт организации. Он считает, что при хорошей организации из любого дерьма можно слепить конфетку и продать целевой аудитории. Этого Рукосылу он даже в Америку продавал. За жертву фашизма.
Тут у Власова, наконец, щёлкнуло в голове: он вспомнил, где слышал эту фамилию.
Во время польских событий в российских газетах появились сведения об убийстве пермской девочки по имени Ольга Рукосыла. Та якобы убежала из дому, чтобы посмотреть на польскую революцию, проехала через всю Россию, пробралась в Польшу и погибла на варшавской улице - от рук каких-то "фашистских отрядом самообороны". Подробности смерти расписывались в самых ужасных красках. "Свободное Слово" опубликовало интервью убитого горем отца девочки, который призывал к отмщению.
Правда, довольно скоро выяснилось, что никакой девочки не было: так называемый "отец", некий Валериан Рукосыло, называющий себя "поэтом", просто-напросто выдумал всю эту историю. Никакой дочери у него не было, как и детей вообще. На суде - "поэта" привлекли к ответственности - он заявил, что его "убитая дочь", оказывается, была "виртуальным художественным объектом", а интервью - "художественной акцией, разоблачающей буржуазно-фашистское общество тотальной симуляции".
Интереснее было то, что в защиту "художника и поэта" публично выступили несколько западных политических деятелей (правда, второго ряда). Все они пели песню на тему того, что "искусство должно быть свободно". На Востоке в защиту Рукосыло выступила только Новодворская, которая в очередном интервью заявила, что "фашизм - это отсутствие чувства юмора", а выходку "художника" назвала "невинной мистификацией в духе сюрреализма". Российский суд отнёсся к этому иначе: Рукосыло приговорили к большому штрафу, который был выплачен неизвестными доброжелателями - впрочем, никто не сомневался, что среди таковых был Гельман... Непонятно было только, что этот тип делает здесь и зачем читает гнусные стишки.
– В этой грёбаной, стылой стране,
Где туманы и мгла мировая,
Я стою по колено в говне...
–
поэт прервался, чтобы ещё глотнуть из горла.
Власов ещё раз посмотрел на Фрау. Та демонстративно подняла ссохшиеся от старости и похожие на птичьи лапки ладошки - и сдвинула их. Гельман тут же поднял руки и зашлёпал ладошками. Зал подхватил, правда, без особой охоты.
– Понравилось?
– ухмыльнулся поэт, отчего его уродливая физиономия стала ещё страшнее.
– Его что, нельзя было помыть и причесать?
– тихо спросил Власов у Михаила.
– Гельман его специально так наряжает, - объяснил Михаил.
– По его мнению, это и есть типичный русский. Вот он его и поддерживает в типично русском состоянии: поит дрянной водкой и кормит на убой. А для них, - Фридрих понял, что молодой человек имеет в виду Фрау и ее кружок, - это тоже доказательство любимых теорий. О русском вырождении и разложении - и, как следствие, необходимости отделения Петербурга как единственной пока еще здоровой части...
– Но ведь вы так не считаете?
– Я реалист, - буркнул Михаил.
– Я понимаю, что бессмысленно бороться в одиночку. И надо использовать те возможности, которые есть.
Против чего именно он борется, он не пояснил, ибо в этот момент Рукосыло, закончив, наконец, про мировую мглу, подбоченился и громко заявил:
– Уныло как-то у вас. Ну, повеселю. Обхохочетесь. Стишастики у меня совсем новые. Называется - "Чем пахнут штаны". Про штаны будем слушать?
– Это аллюзия на одного итальянского поэта...
– начал Гельман, но уже изрядно набравшийся Рукосыло отмахнулся от него, как от мухи:
– Итак, читаю! Штаны! Сначала тебе, Мюрат!
– У жидишки чем пахнут штанишки?
Как подмышки пархатой мартышки!
Гельман поморщился, но промолчал. Кто-то за соседним столом кашлянул, поперхнувшись едой.
Почуявший волю поэт обвёл всех победоносным взором и рявкнул:
– А у шлюшки чем пахнут штанюшки?
М-м-мокропсятинкой бабьей игрушки!
– на "псятинке" он мерзко причмокнул.
– Всё гаже и гаже, - откомметрировал Михаил.
– Сейчас его, наверное, выкидывать будут.