Юрий долгорукий
Шрифт:
Мирошка сказал:
– Ищу…
Потом взглянул на Любаву, спросил с надеждой:
– А что?
– И тут же, вздохнув, прибавил: - Идти так идти…
Не смея глядеть на милого сердцу парня, Любава тихо проговорила:
– Коль у Ивашки тебе так скучно, иди к Полусветью, к нам… чай, мы потеснимся.
С нежностью и отчаяньем, словно уже теряя Мирошку в страшный и неизбежный час его воинского похода, она горячо сказала:
– Теперь расставаться с тобой нам с батей даже только и на ночь трудно! Жил бы да жил ты с нами…
Мирошка едва удержал ведро.
Схватить бы ему Любаву и понести по белому взгорью до
Но именно потому, что больно мила, нельзя нести её на руках по белому взгорью: легче упасть на землю да поклониться ей так же, как кланяются волхвы огню!
Но и упасть на землю нельзя Мирошке: совестно отчего-то перед людьми и самой Любавой. Легче взглянуть на Любаву да всё ей просто сказать: «Люблю, мол…»
Ан и сказать нельзя: язык остыл за зубами. Да и глаза, как их ни неволь, боятся глядеть на девушку, хмурятся сами, ибо Любава слепит их, подобно солнцу!
А как не взглянуть? Взглянул исподлобья - и сердце захолонуло в груди: Любава сама зарделась, глаз не поднимет…
Любит!
Легко перекинув ведро из левой в правую руку, Мирошка шумно вздохнул и вдруг засмеялся: на сердце стало спокойно, будто бы он Любаву уже и нёс по холму не раз, и открыто глядел на неё немало, и слово своё о любви сказал. Поставив ведро на снег, он потёр зазябшие руки, дунул на них горячим дыханьем и весело поглядел на мир.
– Взгляни, как тут славно!
– негромко сказал он Любаве с широкой, счастливой улыбкой.
– Холм над рекой так бел, как будто поставлен у речки белый шатёр!
Ещё охваченная смущеньем, девушка исподлобья, но тоже с невольно идущей на губы улыбкой взглянула на парня. Худ он, глаза ввалились, а зубы - блестят… и рот его ал, и глаза - в синеве, как небо. Хоть встань вот и заплачь, а отчего - объяснить не сможешь: не то от счастья, не то от горя…
– Чего ты в поход уходить задумал?
– спросила она сердито.
Мирошка твёрдо, будто он муж, но ещё беспечно, как отрок, сказал с улыбкой:
– Поход - ненадолго. Зато возвернусь с добычей. Тогда мы с тобой тут избу поставим, - добавил он мягко, и девушка, снова счастливо вспыхнув, примолкла.
– Избу поставим, - с особой значимостью повторил Мирошка.
– Твою и мою совместно. Печку в избе сложу… и будет нам в той избе покой да всякое благо!
Глава XVIII. СЕЧА
И бысть сеча зла…
Рано утром, едва занялась заря, стали трубить походные трубы, зафыркали и заржали кони.
Ратники князя, успевшие подойти из Суздаля к взгорью, встали, кашляя и зевая, с покрытой снегом земли, где до этого жарко пылали ночью и днём костры. Пока они поднимались да собирались - были помяты, ленивы и неказисты. А встали вместе - и сразу переменились: из перемёрзших возле костров, усталых, хмурых, простых мужиков они превратились в войско.
И вот, разделившись на две равные части, оно, это могучее княжье войско, построилось на поляне за рядом ряд. К нему, как на праздник, дивясь снаряжению и осанке, сбежались подростки и девушки, бойкие бабы да бородатые мужики из посёлка и ближних сёл.
И было чему дивиться:
Хорошо вооружённое войско Юрия было красивым, грозным.
Были на его ратниках шапки из войлока и мехов, звериные и овечьи шкуры, кафтаны и тигиляи, сукно и сермяга, и нечто подобное валенкам, и онучи в лаптях, да по-римски сшитые калиги.
Были у его всадников секачи с дисковидными набалдашниками или прямой крестовиной; у пеших - чёрные или белые копья, тугие луки из дуба и драгоценные луки из двух воловьих рогов, закреплённых комлями в толстой железной оправе.
На луках густо гудели жильные тетивы, а оперённые стрелы торчали в обшитых бобрами тулах подобно охотничьим соколам, приученным к охоте за жирной дичью. Стрелы были двукрылые и двурогие, чёрные, алые или белые, - остроклювые злые птицы!
С мечами и стрелами рядом качались щиты - крепкие стены войска.
Были у ратников копья и шестопёры, подобные косам, но с жалом, идущим вверх, как ножовый штык. Были и рогатины, а для дальних метаний - гибкие сулицы.
Были тяжкие булавы с металлическими шипами на комлях. Были просто дубины, которые с разумом резались осенью, вялились целую зиму в избах, потом обрабатывались и наделялись узором или заговорными письменами - по вкусу владельца.
Дубин было больше, чем копий. А копий больше, чем луков. А луков больше, чем шестопёров или мечей. И войско шло, как огромный ёж, ощеряясь оружьем, - пёстрое, грозное и большое.
А над идущим войском гордо взвивался стяг: на белом фоне - сидящий барс, знак силы и мужества Юрия Долгорукого.
Войско шло на смертную битву с такими же смелыми, умными, молодыми, выносливыми русскими людьми, как и воины суздальской рати. Во имя славы бояр и князей они собирались в грозные полки и сотни, точили мечи и копья и, встав под гордые стяги, двигались друг на друга и бились насмерть…
Племянник Юрия - киевский князь Изяслав Мстиславич, ставший великим князем по зову самих киевлян, - был твёрд, умён и отважен. Но и его отравляла забота о собственном роде. Желая владеть всей Русью, он посадил своих братьев Мстиславичей, старших своих сыновей и союзников на княжеские «столы» в Смоленске, Новгороде, Рязани, Чернигове, Курске и многих других уделах, выгнав оттуда князей-врагов. Игоря Ольговича он силой постриг в монастырь. Эта же участь ждала и младшего брата Игоря, Святослава.
Но вот, после тайной беседы Данилы-книжника с узником Святославом, а затем с митрополитом, князь Святослав исчез. Он бежал из-под стражи дождливой ночью. За Днепр его переправил, как стало известно, суздальский коробейник Никишка в быстром челне. А за Днепром - оказались кони и несколько воинов с сыном преданного Святославу курского боярина Коснятки.
Отсюда след беглеца уходил незнамо куда. Посланный Изяславом в погоню за беглецом одноглазый Радила, вернулся ни с чем. Обшарив учаны суздальского посольства все до одной, напрасно он рыскал потом по всем дорогам; только позднее Радила узнал от надёжных людей, что князь скрывается в Курске.