Южная роза
Шрифт:
Габриэль так и не поняла. Если Форстер никак не связан с повстанцами, если он не знал об оружии, то ему нечего опасаться теперь. Она могла бы поговорить с Роминой, но даже не знала, что нужно спрашивать. И ей показалось, что Ханне известно что-то такое, чего не знает никто, даже сестра Форстера. Вот только что? Что такое может быть связанное с ней, что может погубить мессира Форстера?
Она бродила по дому как привидение, отчаянно желая увидеть его, и не зная, чего именно она хочет от этой встречи. На её вопрос, когда же вернётся
Она снова разобрала чемоданы, понимая, что не в состоянии поговорить с отцом о скорейшем отъезде, но это оказалось и не нужно. Отец сам сказал, что они уедут на днях, его коробки были большей частью собраны и экипаж нанят. Единственное, что ему осталось - это съездить в гарнизон: капитан Корнелли был столь любезен, что выделил троих солдат для охраны их полевого лагеря от повстанцев, так что теперь синьор Миранди просто обязан был отблагодарить его за это, посетив праздник ровердской Девы.
А Габриэль думала об этом с ужасом. После рассказа Форстера о роли капитана Корнелли во всех связанных с Волхардом событиях, мысль о том, чтобы танцевать и разговаривать с капитаном на празднике, была ей противна. А притворяться…
...Нет! Нет! Она не поедет на праздник. Сошлётся на недомогание.
Только теперь её угнетал вовсе не предстоящий праздник, не опасность от прячущихся где-то повстанцев, не то, что кто-то хотел её убить, не присутствие синьора Грассо и осуждение, которое ждёт её в Алерте, и даже ненависть Ханны её пугала меньше чем…
Сегодня утром она проснулась с мыслью, что больше всего на свете она не хочет… отсюда уезжать. Что мысль о скором отъезде как-то за одну ночь стала для неё поистине невыносима.
...Пречистая Дева! Да что с ней такое? Габриэль Миранди, всё это время вы молились и страстно желали только одного – уехать отсюда как можно скорее. Вы хотели быть как можно дальше от этого человека, и вот, извольте - ваше желание почти исполнено! Так чего же вы не рады теперь? Чего ещё вы хотите?
Но она понимала, что не может остаться просто так. Она обязана уехать с отцом. Но это не так уж и надолго, а потом она вернётся.
...Вернётся? Милость божья! А что потом?
Но признаться себе в том, что больше всего на свете она хочет…
...Нет! Да ничего она не хочет!
Просто… Она просто хочет увидеть его снова. Просто увидеть…
И её недавнее счастье к третьему дню сменилось почти отчаянием.
Никогда она не испытывала ничего подобного. Она не могла есть, не могла читать, шить, не могла ни на чём сосредоточиться. Не
И казалось, что один только Бруно понимает её, потому что всё это время пёс следовал за ней неотступно, то и дело норовя положить голову ей на колени, и глядя в глаза, словно понимая её боль и отчаянье, и напрашиваясь на ласку. И она гладила его, рассеянно перебирая пальцами длинную шерсть, и делясь с ним своими мыслями.
И прекратить эту муку безвестности могло только одно – она должна поговорить с Форстером. Сказать ему всё прямо и честно. Быть может, это будет ужасно, бестактно, неподобающе и просто неприлично, быть может, воспитанная девушка не может и не должна так себя вести… Воспитанной девушке полагается терпеливо ждать, посылая деликатные намёки… благосклонно принимать знаки внимания… или давать понять всем своим видом, что они ей не нужны.
Но однажды она уже давала это понять. И однажды это уже сыграло с ней злую шутку. Он не понял её, а она его… но больше между ними не будет никакой лжи. Он ей обещал говорить правду. И теперь ей тоже нужна только правда – ей нужно знать, что делать дальше.
За обедом она рассеянно ковыряла вилкой еду, слушая рассуждения синьора Миранди о будущей экспозиции в королевском музее, о том, что скажет герцог Сандоваль, и думала, что вот осталось всего два дня - завтра праздник в гарнизоне, а послезавтра им предстоит уехать. Неужели же Форстер не вернётся до её отъезда?
А если с ним что-то случилось? Мало ли… Почему он уехал после недавних событий как ни в чём не бывало? А вдруг… А если где-то в горах им встретятся солдаты? Ведь это возможно… засада… случайная пуля… и всё. У Корнелли будут развязаны руки.
И мысль эта была невыносимой. Она жгла раскалённым железом, разъедая внутри всё, словно кислота. Габриэль смотрела на отца и на Ромину, что сидела здесь же, слышала отдельные слова, понимая только их значение, но не смысл фраз.
– Вы что-то молчаливы сегодня, Габриэль? – спросила, наконец, Ромина с участием, но смотрела при этом цепко и внимательно, так, будто заметила в её молчании какую-то угрозу.
И встретившись с ней взглядом, Габриэль увидела именно то, чего боялась – Ромина всё понимает. Понимает, что её мучит. И не одобряет этого.
Не выдержав этого взгляда, она отложила вилку, встала, и пробормотав:
– Простите, что-то голова разболелась, - ушла, не в силах выносить этой смеси сочувствия и осуждения.