За городской стеной
Шрифт:
Он рассказал ей о своей работе, — и она сумела выудить из него все, что касалось его клиентов и сверхурочной работы, и выведала-таки, сколько ему за нее платят, — еще кое о каких событиях своей жизни, на его взгляд интересных, которые она, однако, пропустила мимо ушей, и наконец в самый тот момент, когда, отбыв положенные полчаса, он начал пробираться к двери (тут нужно было только действовать — намеков она не понимала), она, как всегда, прицепилась к нему с Дженис.
— Ну что, твоя принцесса все еще морду от тебя воротит?
— Нет!
— Так в чем же дело? Ведь влипла же она, скажешь, нет? Сучонка она, вот и все — не лучше остальных. Поймала тебя на крючок. Поймала и держит про запас. А ты и пальцем ее еще не тронул. Уж я-то знаю.
— Да.
— Ну, гордиться тут, поверь, нечем. Только время зря тратишь. Она тебя за нос водит. Самая обыкновенная потаскушка, а туда же, воображает о себе бог знает что. Погубит она тебя.
—
— Ты ей деньги даешь?
— Сама же знаешь, что нет.
— Так я тебе и поверила. Вот увижу ее — сама спрошу.
— Только попробуй! — В голосе его прозвучала угроза. — Только попробуй, мама, и больше ты меня не увидишь. И деньгам конец! Всему конец!
— Она потаскушка, шлюха она!
— Спокойной ночи, мама.
— И какой же ты мужчина, раз с этим миришься? Барахло! Мальчишка!
— Спокойной ночи!
Он ушел, как всегда, вне себя от бешенства и жалости к себе, так что с полмили прошел пешком, не рискуя сесть на велосипед.
Когда Эгнис спустилась в полночь в кухню кормить девочку, у нее был такой утомленный вид, что Дженис, которая не могла уснуть от усталости и боли во всем теле после прогулки, наконец сдалась. Она возьмет на себя ночное кормление — ночное и утреннее, в восемь часов, чтобы обеим им как следует высыпаться. Будет давать девочке рожок. И все, больше она на себя ничего не возьмет. Возвращаясь к себе наверх, Эгнис немного всплакнула, всплакнула от облегчения, но страх оставался у нее в сердце: она ведь понимала, что Дженис пошла на это не ради ребенка. Отнюдь нет.
Кормя девочку, Дженис пыталась вспомнить мотив, который насвистывал Ричард. Она улыбнулась, представив себе его обнаженное белое тело. Надо же быть таким дураком, чтобы козлом скакать по двору, подумала она.
Глава 10
Дэвид и Антония застали Ричарда в постели. Он подумывал, что пора бы бросить привычку спать по двенадцать часов в сутки, но пока что расставаться с ней ему не хотелось. Было таким наслаждением пробуждаться часиков в десять, когда день давно уже начался, краски его прочно обозначились, люди заняты своим делом, — пробуждаться без раздражения, без спешки, без чувства, что тебя выпихнули в мир, не дав продрать глаза, еще теплого и трепещущего от снов, которые быстро померкнут при виде накрытого для завтрака стола.
Дэвид Хилл был одним из новых «парней с севера». Волна, набежавшая с севера Англии на Лондон, неся на гребне своих писателей и оборотистых деляг — надо думать, приблизительно так же хлынули туда при Гладстоне шотландцы и вслед за Ллойд Джорджем валлийцы (вот и Север в конце концов поставил от себя премьер-министра), — эта самая волна доставила и Дэвида в гостеприимную столицу, которую очаровал его фовизм, позабавила настырность и несколько шокировала прямота. Теперь, в середине шестидесятых годов, начался отлив, и факт, что вы родились севернее Трента, уже не рассматривался как залог того, что вам открыт доступ к самым хлебным местам, но Дэвид угодил в Лондон на своей волне в самом начале, и она вынесла его на весьма завидный отрезок страны молочных рек и кисельных берегов, где он прочно и надежно обосновался. Воспринятые с детства особенности речи, от которых он так усердно избавлялся в школе и в университете, были восстановлены, освежены и отработаны, так что теперь речь его была почти безупречной имитацией речи его отца. Его одежда — опрятная и приличествующая случаю, пока он носил форму школьную, военную, движения за атомное разоружение и форму профессиональных карьеристов, теперь — в соответствии с новейшими тенденциями — отличалась полным пренебрежением к внешнему виду и столь же полным подчинением требованиям передовой моды. Его убеждения, естественные для той среды, к которой принадлежали он и его родители и которые в результате необузданного чтения привели его в лагерь воинствующих радикалов, заставляя разрываться между Троцким и Лоуренсом, стали теперь мягкими как воск; он начал находить достоинства даже в консервативной партии, а однажды, как стало достоверно известно, выступил в защиту монархии («А она молодец!» — рассудительно заметил он). Единственное, что было в нем неизменно, — это честолюбие. И еще практичность.
Честолюбие подсказывало ему, что настало время делать следующий ход. Как-никак ему уже стукнуло тридцать. Он успел уже сделать три хода и верил в свое чутье. Начал он свою карьеру с театра, по административной линии, и очень скоро стал директором-распорядителем солидного театра с левым уклоном. Затем перекинулся на телевидение: сперва редактировал сценарии целой серии новых пьес — преимущественно писателей с севера страны, — имевших большой успех, а затем стал постановщиком этих самых пьес. И наконец, сделался заместителем главного редактора нового журнала, который, идя по стопам «Плейбой мэгезин», пересыпал заумные рассказы фотографиями обнаженных красавиц, упаковывал свою продукцию
Антония — новейшее добавление к длинному списку женщин, которых Дэвид именовал «мои пташки», — была представлена как «дочь священника, чтоб ты знал!». Очень живая и яркая, она сияла той особенной, выхоленной, натренированной красотой, которая, как ни удивительно, является плодом регулярной игры в хоккей и утренней верховой езды; неглупая, нервная, тоненькая, всегда одетая сногсшибательно элегантно — и по последнему крику моды, — сейчас она была в сапогах и мини-юбке, с длинными прямыми волосами. Она была секретаршей Дэвида, или ассистенткой, как их стали теперь называть.
Растолкав Ричарда, Дэвид отослал Антонию сварить всем им кофе и, усевшись, принялся объяснять причину своего приезда. Как всегда, начал он на высоких нотах и держался на них, пока хватало сил.
— Пришло время делать следующий ход, — разглагольствовал он, кладя ноги в замшевых полуботинках на стол и расстегивая — чтобы, упаси бог, не помялась — свою бутылочно-зеленую курточку, сшитую под камзол. — В этой игре нужно непрестанно двигаться, если не хочешь остаться за бортом. Мне просто необходимо ненадолго убраться из Лондона. Зачем? О, это целая история. Видишь ли, во всех этих проклятых учреждениях — театрах, телевидении, журналах — всюду одно и то же: все только и смотрят, как бы найти кого-то нового. Ну, ты сам знаешь. Поэтому, чтобы продвинуться вперед, нужно сперва отодвинуться в сторонку. Человека, который занял бы только что освободившееся теплое местечко, непременно подыскивают на стороне. Все эта мода на молодежь! Новенькое — во что бы то ни стало новенькое. Играет свою роль и «закат империи» (и когда она наконец закатится?). Заместитель, знающий дело, не обязательно лучший выбор, и вообще нужно перетряхнуть все сверху донизу и посмотреть, может, теперь-то «запляшут лес и горы» — понимаешь, что я хочу сказать? Но главное — Новизна! Понимаешь, слова «новый», «новизна» приобрели теперь качественное значение — отнюдь не определительное, тебе не кажется? Ты только посмотри, что за дрянь теперь рисуют. Ну, например, банка варенья, втиснутая в равнобедренный треугольник, — это именуется «Этюд № 15». Такого прежде никто не рисовал (понятно, нет — варенья-то в банках не было), и этому сукину сыну удается сорвать куш, потому что это Ново. Ей-богу! Прав я? Прав! Сходи в какую-нибудь картинную галерею и посмотри на барахло, которое там развешано, а затем почитай «Обсервер», или «Таймс», или «Телеграф», и ты узнаешь, что в этих картинах трактуются отношения между «материей и окружающей средой», «пространством и временем», «плотностью и линейной подвижностью» и т. д. и т. п. Так оно и есть, но воспринимается-то оно так серьезно, торжественно, с благоговением, потому что это Ново! Что Ново, то Хорошо; отсюда следует: что Не Ново, то Плохо! — Он приостановился, но не для того, чтобы перевести дыхание, и отнюдь не ожидая ответа — скорее всего, для того, чтобы придать значительность своей декларации.
— То же самое и с работой. Меня знают в Лондоне, следовательно, мои возможности там ограниченны. Пришло время мне из Лондона убраться и слать туда волнующие сигналы из сердца исконной Англии — голоса из-за сцены, у греков на этот счет была очень верная мысль: настоящего бобра убивают всегда за кулисами… очень верно подмечено… и потом годика через два я смогу вернуться… скажем, через три… и тогда уж подыскать что-нибудь действительно стоящее. Я уже давно подумываю об этом. Так вот, есть место — главного редактора Северо-западной телевизионной компании, — совсем неплохо, четыре тысячи шестьсот пятьдесят фунтов плюс кое-что слева. То, что денег будет поменьше, я переживу… неплохое учрежденьице, хуже, чем сейчас, не будет, значит, надо брать, главный редактор стоит на одной доске с большими шишками, надо привыкать к положению, попрактиковаться сперва в маленьком пруду, понимаешь? Ну и другие пусть пока привыкают к этой мысли… разумеется, мне придется пожить в этой богом забытой части страны, но на этот раз я согласен пожертвовать искусством ради жизни… вот я и приехал принюхаться, как и что.