За туманной рекой
Шрифт:
«Это просто похожее сочетание букв…» – твердила она себе, борясь с желанием прокусить губу, чтобы вспыхнувшая боль хоть немного отвлекла ее от другой боли.
«…желтое здание с белыми парными колоннами, откуда вышел мятежный Московский полк и поспешил на Сенатскую площадь в роковой день – 14 декабря 1825 года, – чтобы примкнуть к восставшим…»
Голос экскурсовода внезапно стал ужасно раздражать Лару. Та говорила столь уверенно, будто сама присутствовала при мятеже, но пассажиры очень внимательно ее слушали. Даже девочка сидела тихо и не капризничала, а лишь молча
«Роковой день!» – поддразнила Лара, пытаясь скопировать несколько высокопарную манеру Инги. Ее никто не услышал, но взгляд темных глаз остановился на Ларе, хотя экскурсовод ну никак не могла услышать того, что проворчала девушка себе под нос.
Впрочем, это ее даже немного развеселило и отвлекло от тягостных размышлений. Машинально она разглядывала стены казарм, и ей хотелось завопить, что никакие они не желтые. Краска клочьями слезала с них, а по обшарпанным колоннам текла все та же зеленая вода.
– Проклятье… – процедила она, глядя, как прямо из воздуха материализуются фигуры, одетые в военную форму девятнадцатого столетия.
Развевались знамена, бряцали сабли и шпоры, гарцевали лошади, топали сапоги. Полк выглядел живым и настоящим, пока Лара, как завороженная, не вгляделась в происходящее на набережной.
Разгоняя белесый туман, под мерный стук барабанной дроби, на мост заходили мертвецы. Топот их ног и отрывистые крики доносились до Лары. Пораженная, она чувствовала всем телом, как вздрагивает мост и набережная.
Матовые белые черепа несколько сливались с ползущим туманом, но бодро шагавших выдавала форма, которая совсем не соответствовала приличному облику солдат и офицеров той эпохи. Сквозь разодранные мундиры мелькали кости, усохшие мышцы и сухожилия.
Девушка приникла к мокрому стеклу, пытаясь получше разглядеть полк призраков, но в тот же момент теплоход скользнул под мост. Лара развернулась, чтобы попытаться получше рассмотреть идущие тени, но город снова подшутил над ней: на мосту уже никого не было.
Но картина мертвого города оставалась неизменной: дома вот-вот грозили развалиться от распиравшей их изнутри воды, а пухлый густой туман сползал по гранитным набережным в мутную серебристую воду, растворяясь в ней.
Инга упомянула Гороховую улицу и даже дом с ротондой, который будто бы служил порталом в другой мир. Это была одна из популярных городских легенд, которую возненавидели жители самого дома с ротондой и трепетно полюбили поклонники мистических тайн. Лара знала куда более страшные и таинственные дома в Петербурге, в которых действительно происходили пугающие события, но ей хватало и того, что вся ее жизнь и так наполнилась ими. Только для нее это не было мистикой. Это была ее ужасающая реальность, из которой не было спасения.
Она нигде не могла чувствовать себя в безопасности. Ни во сне, ни наяву.
Нелегкие воспоминания и мрачные образы превращали ее сны в кошмарную фантасмагорию. Лекарствам не всегда удавалось справиться с тревожностью и видениями, и Лара чувствовала себя загнанной в ловушку, из которой невозможно было выбраться.
Она боялась видеть сны, но когда
Боже! Она бы отдала все на свете, чтобы превратиться в обычную, неприметную девушку, чтобы из-за каждого угла перестали выглядывать призраки и ночные создания. Как же ей хотелось выбросить из головы бесчисленные образы и то, что ей было известно.
Потусторонний мир прилепился к ней, словно неведомая тяжкая болезнь. Он пророс в ней, пропитал каждую клетку тела.
Бессонница способствовала более сильному высвобождению ее внутреннего зрения, чувства обострялись до пределов.
Накатила тупая давящая тоска: неужели теперь нигде не будет покоя? В детстве ей казалось забавным, что посреди комнаты мог материализоваться чей-то дух. Он мог выглядеть скорбным тихим и молчаливым, но мог и злиться, нервничать, даже попытаться напасть. Хотя, впрочем, особого вреда от таких не было, кроме оставленных на ее теле синих отпечатков невидимых пальцев или ладоней.
Ночами они нашептывали ей свои истории, о том, кем они были при жизни, делились своей болью. Поначалу Лара пыталась говорить с ними, ведь они нуждались в помощи. Их могли не слышать раньше, но теперь они могли все поведать ей.
Шепот бесплотных теней мог длиться часами и, спустя какое-то время, Лара просто засыпала, убаюканная этим еле внятным бормотанием. Но проблема была в том, что они находили ее и по другую сторону, во время сна, где она была еще более уязвимой. Если реальность, с ее грубым материализмом, еще могла как-то сдерживать их, то во сне неупокоенные души обступали со всех сторон, требуя внимания к себе.
И далеко не все были сдержанными. Приходили обремененные страшными деяниями. От них могло веять такой злобой и лютой ненавистью, что Ларе становилось плохо. Но они преследовали ее, чтобы она слушала их полные ярости тихие слова.
А у бессонницы был эффект медали с двумя сторонами. С одной – при бодрствовании, тени не приникали к ней всем существом, и она больше могла контролировать их воздействие, но с другой…
Стоило переусердствовать с бессонницей, как наступало то самое пограничное состояние: мерзкой тупой усталости, когда ты не спишь, но сознание готово вот-вот отключиться, потому что тебе плохо без сна. Физическая усталость и полусонное состояние, которое было неизбежным побочным эффектом, ослабляли Лару, снова делая ее уязвимой.
Она не могла спокойно жить. Не могла спокойно спать. Такое существование выбивало из равновесия, превращая жизнь в череду беспокойных видений. В редких случаях мелькали малодушные мысли о собственной кончине, но Лара тут же отвергала их. Она знала, чем обернется подобное желание. Ну уж нет. Самоубийцей она точно не станет, понимая, что тогда ее существование обернется бесконечным кошмаром, по сравнению с которым все предыдущее могло бы показаться сущим пустяком.
Время от времени, искусственным образом, с помощью сильных лекарств удавалось подавить сверхчувствительность к потустороннему, но оно все равно находило ее.