За закрытыми дверями. Вы бы мне поверили?
Шрифт:
И я никогда не могу быть слабой перед ней, точнее, могу - в определённых границах, я могу быть глуповатой и добренькой, смешливой, но не показывать боль, не говорить о боли, не показывать слёз, не иметь права злиться в её присутствии. Не имею права быть честной до конца. До сих и Даня, и Антон, и Нат, и пьяные угары и мои внутрисемейные отношения - всё в какой-то запретной зоне. Почему?
Сижу и в который раз слушаю прекрасную песню Ады Якушевой - "В речке каменной"; хотя сейчас уже мне хочется отвергнуть слова песни, я всё ещё не могу этого сделать, а строки, заставляющие замирать сердце, таковы:
И с протянутыми руками
В этой каменной стране
Я бы навек обратилась в камень,
Чтобы ты поклонялся мне.
И
Первомай согласовали за три дня до шествия. За два дня его отменили. Для нас, для демократических партий, феменисток. Нам даже заблокировали группы встреч в "контакте", чтобы мы не могли координировать действия. За день до первомай оргкометет радужного превомая объявил о самороспуске.
За день до первомая я и Настя были приглашены к Насте Ч. на ночь. Придя из лицея, я быстро собиралась: зубая щётка, одежда для сна (футболка с символикой), деньги, сигареты, радужный флажок (маленький), шестицветные бусы с прошлогоднего прайда, значки. приниаю душ, одеваюсь, ухожу.
Мы встречаемся, покупаем вино и виски, сигареты, заказываем три пиццы и идём отдыхать. В течение вечера пьём, курим, веселимся и бесимся под музыку, вспоминаем концерты... В очередной раз выходим курить, Настя Ч. с нами не пошла, стоим, разговариваем и вдруг приходим к обсуждению Тани с моей стороны и НАстиного бывшего и в общем-то пока что единственного. Говорим много, говорим о пережитой боли и предательствах, о том, как нас бросили, как на нас обрушилась волна их хоолодного циничного равнодушия. Мы пару раз обнялись, поддерживая друг друга, мы скурили каждая почти по полпачки, мы говорили и говорили, а слова так и лились, потому что невысказанного так много. Я неоднократно повторяла, что любила Таню романтически, говорила о ней не как о подруге, говорила о том, как осознала влюбённость, полюбила, любила и даже разлюбила, но всё равно страдала. Она не высказала удивления, нарпотив на каждую реплику подтверждала подлинность моих преживаний, впрочем, каждый раз, когда говорила она, я тоже была согласна с её словами. Запомнились и выделились для меня две вещи: когда я чуть ли не впервые сказала о любви к Тане, она отреагировала, мол, ну да, я подозревала, и добавила: "Мне [наша одноклассница] нравилась". Сказала очень ровно и просто. Второе: говорим и говорим, опять рассказываю про какие-то тягяоты, испытанные мне в период влюблённости, она слушает, кивает, что ей знакома эта боль, но потом добавляет: "Хотя у тебя сложнее", - намекая на ориентацию. Поговорили душевно; предложила ей прочесть этот текст, она вроде как согласилась.
Ночь на том не закончилась, прошло чуть менее часа, Настя Ч. один раз зашла, постояла и удалилась, поскольку мы не прервали разговор. Вернулись, я показала любимый ютуб -канал (Ту Бипс) и стала говорить по-английски. Ещё через час или чуть более мы легли.
Утром я привычно проснулась без головной боли, но с ощущением, что у меня во рту кто-то умер. Было начало девятого. Насте было нужно на работу к девяти, а мне нужно было оказать дома до дести утра. Я разбудила её, привела себя в относительный порядок (выглядела я очень помято, да и кожа как обычно радует). Примерно к половине десятого я добралась до дома. Маме позвонила ещё из дома, проверить встала она или нет, она была уже на ногах.
Придя домой, я перекусила (первома выдался на пасху в этом году), переоделась, зашла в "вк" узнавать новости. Новости были очень противоречивы. Активисты разделились: половина писала о том, что нам отказали даже последние предрпологаемые созники, которые были готовы приянть нас в состав своей колонны, что мы должны проявить гордость и не выходить, должны посвятить этот день себе и близким, не рисковать, оставить всех в покое. Другая половина строчила воодушевляющие тексты со "скрытым" призывом выйти, главный образом придерживаясь тематики "почему я выйду на превомай" или истории социальной активности из личного опыта. Я не собиралась отказываться от первомая невзирая ни на что. После множества разнопланновых полярных постов - пост безопасности. Огромный текст про то, что за любую символику, в том числе и мелкую вроде браслетов и значков будут забирать в полицию, что лучше не брать вещи, которые не хотите потерять, оставив в руках полиции, что участники колонны, к которой собиралась присоединиться большая часть радужных не желает нас там видеть, будут выдворять и сдавать полиции, то что полицейские в принципе не будут защищать, а наши "гееборцы" уже натравили на нас свору народа, и будут спровоцированные драки, а также нападения, что не должно быть, конечно, ни плакатов, ни флагов, даже советовали не демонстрировать знакомство с известными активистами. В конце приписали памятку "Что делать, если вас задержали" - статьи, на которые можно ссылаться, номер юриста, номер группы помощи задержанным, советы по общему поведению с сотрудниками полиции. Вот на этом моменте я и смутилась, а нужно ли мне подставлять маму? Первой мыслью было наплевать на предостережения, идти, не бояться, но сразу за ней, сбивая, разрушая - метнуться в комнату мамы, предложить, как кто-то советовал, остаться дома и просто провести день вместе, третья мысль - идти одной. Через несколько минут расстеряности я поняла, что не смогу. Не смогу просто остаться дома, не смогу уважать себя, смотреть в глаза матери, говоря о борьбе, в которой я не участвую, не смогу смотреть фотоснимки и записи с первомая, потому что мне будет слишком стыдно.
Однако некоторые пункты памятки я взяла на заметку: выложила из сумки сигареты, чтобы если что не "спалить" маме, выложила маленький флажок и бус, значки, выложила всё, что мне не хотелось потерять, взяла с собой только бутылку воды, телефон с наушниками (его я просто не могла оставить, сами понимаете), завязала всё же на руке ленту, записала предложенные номера.
А вот кусочек одного из написанных активистами сообщений, правда, записано оно было уже после шествия: "...После всех отказов оргкомитет принял решение, что мы не можем в таких условиях брать на себя ответственность, и объявил о самороспуске. Было обидно, что не смогли, и неловко перед людьми, которые так долго ждали этого дня. Я помню, как мы расходились... Но всё первомайское только начиналось.
Были и сообщения друг другу с тем, кто и что хочет делать. И то, куда и как можно всё-таки направить людей, которые хотят выйти с плакатами. И осознание в последний момент, что никуда. Мы писали, предупреждали, объясняли, что мы больше не можем нести ответственность ни за кого. Были и откровенно страшные вещи: в ночь с 30 на 1 мая за нами следили какие-то странные люди. Я помню, что писала друзьям, что боюсь за них, и просила беречь себя.
Первое мая. Шли как на войну, по-партизански пробираясь к колоннам. Странно видеть на Первомае знакомых людей, получать от них сигналы, что мы друг друга не знаем, и осознавать, что человек уже готов. К чему? Каждый решал сам. Позже мне скажут, что наши лица были такие, как будто мы шли на войну. По сути, наверное, так оно и было. "
В последние минуты перед выходом маме позвонила одна из мам из Родительского клуба. Некоторое время я узнала, что та С. маме периодически звонит, приглашает на встерчи, а как-то они проговорили сорок минут, обсуждая нас, то есть, своих детей. Я была рядом и до меня донеслись некоторые сказанные С. вещи: что никто из родительского клуба и множество активистов на первомай не идут, предострежение о плакатах и флагах. Но кое-что я не расслышала. Об этом я узнала уже после, в середине дня: маме было сказано о реальной опасности попасть в полицию. И мама ничего мне не сказала, даже не спросила, не попыталась отговорить от выхода на первомай. А ведь в тот день был ещё и День Рождения её лучшей подруги. Я была приятно поражена, услышав об этой части разговора, и благодарна за такую солидарность, за такое принятие и уважение моей позиции.
...Был солнечный и очень тёплый день. На дуже было тяжело и хмуро. Из-за мамы мы вышли на полчаса позже, что также послужилло поводом для моего расстройства. На проходящих мимо людей смотрела едва ли не с невавистью, с мыслью, с вопросом: "Вы хотите, чтобы мы были мертвы". Сверкала лентой, но мой, как его порой называли, дьявольский взгялд притягивал даже больше внимания. В наушниках попеременно играли две песни - "It Gets Better" и "I Know It Hurts". Мы спешили.
Стоя на экскалаторе я как можно незаметнее для мамы стянула ленту с руки и убрала её в сумку.
Через пару минут я быстро шагала вдоль выстраивающегося первомайского шествия, резво и целеустремлённо проходя мимо всех. Мама поспевала за мной. Одними из последних, третьми или четвёртыми от конца, находились Профсоюзы, за ними скомкано прижались к последующим зелёным феминистки, которым тоже вроде как выход был запрещен. Я не остановилась, прошла до самого конца, посмотрела на огромное количество ОМОНА, развернулась и предложила маме выбирать, с кем пойдём - зелёными или профсоюзами. Она меня удивила незнанием ни одних, ни вторых. Я не видела в профсоюзах знакомых лиц, а среди зелёных мелькнул кто-то радужно-яркий, и я приблизилась к ним. Но тут в голове возникли напутственные слова: "Если всё же решитесь выйти, выбирайте колонну, с которой ваше мнениесовпадает". Я посмотрела на людей в костюмах животных, собирающих на что-то деньги, кричащих очень странные лозунги, веганов, противников мясоедов... Я, безусловно, не имею ничего простив веганства и разделяю многие аспекты зелёных, связанные с защитой окружающей среды, экологической обстаановкой, но куда я, которая в принципе не ест растительную пищу, могу с ними быть полностью согласна. Идти и чувствовать противоречия я не хотела и поняла, что к зелёным присоединиться не могу. Сделав ещё несколько шагов, приблизясь к профсоюзам я наконец-то увидела своих - несколько небольших кучек, в обжей сложности - человек двадцать-двадцать пять. Никого из знакомых я по началу не видела, но там были девушки с нарисованными на лицах радужными флагами, обнимающиеся-целующиеся девушки, ребята с радужными лентами, значками. Через какое-то время я увидела несколько человек с кофепитий, которых знала исключительно внешне, двух-трёх активистов. Опять-таки после, но мама мне рассказала, что один из ребят с кофепитий был в Родительской Клубе и говорил о страхе открыться, страхе, что его не примут.