За землю отчую.
Шрифт:
Двое ордынских десятников,— один в малахае и панцире, другой в черкесском шлеме и тулупе, надетом на кольчугу русской работы,— яростно крича и размахивая руками, никак не могли поделить захваченный ясырь. Они поочередно подходили к крестьянам, заставляли их подниматься с земли и поворачиваться, бесстыдно заголяли на мужиках и бабах рубахи. Наконец договорились: каждому по три бабы и по два мужика. Лошадь, меч с отделанной бронзовой приволокой [14]рукоятью в деревянных разрисованных ножнах, дорогую одежду порубежника согласился взять десятник в малахае, оставшийся мужик — старого Гона и Василька крымцы в счет не брали — должен был достаться второму десятнику. Скот,
Окончив дележку, ордынцы позвали воинов. Словно волчья стая, накинулись шуракальцы на пленников. Одни вырывали из рук баб детей, другие, угрожая саблями, вязали мужикам руки.
Старого Гона и ребятишек отделили от остальных пленников и погнали в деревню. Следом за ними поволочили за ноги раненого порубежника, с которого уже сорвали одежду и сапоги. Старик шел мелкими шажками, согнулся, широко расставив сухие, длинные руки, обнимая детвору, жавшуюся к его ногам. Худое, морщинистое лицо Гона стало черным, а темно-русые волосы и борода побелели. Он понял, какую участь уготовили им ордынцы. Что проку от малолетних детишек, которых не пригонишь живыми в Орду, или от него, никому не нужного старика. Всех, кого татары надеялись продать или взять себе, в том числе Дуняшку и двух восьмилетних детей, они оставили в поле! В »грудь Гону будто кол вбили, слезы застлали глаза, и потому все вокруг него — люди, избы и деревья—туманились, расплывались. Немало обид натерпелся старый Иван за свою долгую жизнь, и, когда, казалось, пришел наконец и для него светлый час, случилась такая беда! Но горше всего была мысль о том, что он виновен в злосчастной доле детей и внуков. Едва переставляя тяжелые, будто к ним камни подвязали, ноги, старик нещадно терзал себя за все, что случилось. Это он уговорил семью покинуть обжитую, спокойную деревеньку под Тарусой, не внял вещему сну, который привиделся ему в Первую ночь, когда они переселились на новое место... Будто идет он проезжей дорогой, а вокруг поля да поля. Только подумал: «Чьи же они, и почему людей на них не видать?..» — как стоят перед ним трое. Один в черное одет, другой в тканях заморских и серебре, третий золотыми украшениями сверкает.
Обступили старого Ивана, кричат:
Наша это земля, наша! Иди к нам, сирота!
Царствие небесное, сребро, злато обещают.
Не надо мне вашего,— говорит Гон.— Я туда пойду! — И на лес показывает.
Да куда ж ты пойдешь? Куда? — кричат те, за зипун ухватились, уговаривают: — У тебя, опричь топора, ничего и нет. А там земля вся древом поросла, вовек ее под пашню не поднимешь!
Но не слушает их крестьянин, отстранил с дороги, идет к лесу...
Не пущать его! — вопит тот, что в черном.
Воротить! — кричит в заморское одетый.
А третий подбоченился, хохочет:
Ха-ха! Пущай идет. Все одно от меня не скроется. Моя земля всюду!
«Ба! Да сие ж знакомцы все! — мелькнуло вдруг в голове старого Гона.— В злате — князь тарусский Константин Иваныч. В сребре — Курной, боярин. В черном — игумен Алексинской обители, отец Никон». Старик оглянулся — присмотреться хотел... Но что сие?! Исчезли те, а по дороге, размахивая саблями, трое татар за ним гонятся...
У избы Любима ордынцы остановились. Сначала в нее втащили порубежника, потом загнали старого Гона и детишек. Закрыли дверь, подперли ее снаружи бревном.
Два волоковых оконца, с которых на летнее время Любим снял бычьи пузыри, заколотили досками и стали обкладывать избу хворостом.
«Спалить решили, окаянные!» — подумал старик, молча гладя по головкам плачущих внуков.
На все воля божья! — прошептал он и вдруг с ожесточением воскликнул: — Только детишек за что караешь? Чем прогневили тебя?.. Ирод! Истинно, ирод!
И закрестился размашисто, часто...
А
Девки есть? — спросил по-русски кривой.
Бабы, ежась под наглыми, похотливыми взглядами крымцев, молчали.
Не бойся — мы девка не трогай. В гарем продать будем. В гареме у хана хороший жизнь — щербет ешь, рахат-лукум, весь ден ничего не делай! — громко защелкал языком толмач, обнажая кривые зубы.
Женщины испуганно переглянулись, не отвечали. Настя стояла чуть в стороне, недвижная, прямая, глядела куда-то поверх голов татар светло-карими глазами. В них не было ни слезинки — все высушило горе матери, потерявшей первенца. Но, услышав едкий смешок ордынца, встрепенулась, вспомнила про Любашу. Решила хоть ее спасти от позора, вытолкнула девушку вперед, крикнула!
Она — девка!
Десятники закивали головами. Тот, что был в черкесском шлеме, помоложе, осклабившись, подошел к Насте, сильно ткнул ее пальцем в живот, спросил:
Ты — тоже девка?
Молодая женщина ойкнула от боли; ее красивое лицо с рассыпанными по плечам темными волосами — кичку ордынцы раньше сорвали — исказилось.
Псы поганые! Сыроедцы! — заорала она в исступлении, глаза ее ненавидяще сверкали.— Ивасика мово убили до смерти, с рук выдерли мертвого!.. На! Ешь! — размахнувшись, она со всей силы ударила татарина кулаком по лицу.
Десятник зашатался. Несколько воинов бросились к Насте, но он крикнул им что-то, и те остановились. Зло скривив рот, вскинул плеть и стал хлестать молодую женщину по лицу, плечам, груди. Настя, прикрываясь руками, наклонилась все ниже и ниже, пока с воплем не упала на землю. Неподалеку, прокусив до крови губы, извивался Фрол, тщетно пытаясь вырваться из тугой петли аркана. Остальные мужики зверями глядели на расправу, в бессильной злобе бранили татар, размахивающих перед их лицами оголенными саблями.
Ордынец еще раз вяло стегнул плетью распростертое на земле тело Насти и выпрямился. Повернувшись к десятнику, заговорил с ним, кивая на Любашу, что ни жива ни мертва стояла на том месте, куда ее вытолкнула Настя. Десятник, раскачиваясь на выгнутых бочкой ногах, заковылял к девушке. Подошел, окинул ее с ног до головы хищным взглядом и вдруг, схватив за ворот, рванул на Любаше рубаху. Обнажилась высокая девичья грудь. Шуракалец бесстрастно протянул к ней черные костлявые пальцы и, буркнув по-татарски «девка», опустил руку. Девушку била дрожь, лицо побелело от страха. Кривой толмач подтолкнул ее в спину, велел идти к остальным пленникам.
Десятники, показывая на баб, что-то крикнули воинам, и те набросились на женщин, не обращая внимания на их вопли и сопротивление, поволокли к лесу. Следом, чуть поотстав, шагали десятники.
Но вот из группы пленников вырвался кто-то высокий и сильный, опрокинул охрапиика-ордынца и огромными прыжками метнулся вслед за насильниками. Это был Антипка. Ему удалось, разодрав в кровь руки, освободиться от веревки. Догнав десятников, он закричал на все поле:
Волки! Волки!..
Навалился на крымца в черкесском шлеме, повалил его на землю, стал душить. Они покатились по скошенной ржи. Второй десятник, постарше, волчком вертелся рядом, опасаясь задеть саблей своего, бил мужика ногами. Подбелили другие ордынцы. Один изловчился и проломил шестопером Антипке голову. У мужика разжались руки, по черным густым волосам хлынула кровь. Воины оттащили его , от десятника, в неистовстве искромсали мертвое тело саблями. Но десятнику было уже все равно — так и остался лежать с вылезшими из орбит остекленевшими глазами.