За землю отчую.
Шрифт:
Отдавай наказ, Устин! — бросил тот.
Конники вьехали на поляну и окружили Владимира и тысячников тарусской дружины Максима и Устина. Последний, приложив ладони к губастому рту, громко скомандовал:
Вой! Спешиваться на ночевку! Коней расседлать! Держаться своих десятков и сотен!
Сотники стали выкрикивать имена своих десятников. Кое-как разобравшись при зыбком лунном свете, люди расседлывали коней и располагались на ночлег.
Тысячники объехали лесной стан и, выставив дозорных, вернулись к Владимиру. Князь в мрачной задумчивости сидел на стволе поваленной буреломом липы. Оба его стремянных были убиты, коня расседлали молодые порубежники Никитка и Алешка, они же помогли Владимиру снять тяжелый панцирь, который вместе с украшенным серебряными нитями шлемом и двуручным мечом лежал теперь у его ног. Длинные, до плеч, светлые волосы обрамляли худое, осунувшееся лицо. В полумраке молодой князь казался юным отроком. Тысячник Устин ткнул своего напарника кулаком в бок, шепнул на ухо:
Дитя, да и дитя!..— А вслух промолвил степенно: — Княже, вой просят дозволения костры развести. Мы с Максимом советовались, мыслим, что можно.
Владимир молча кивнул.
На лесной поляне заплясали огни костров. Люди доставали из переметных сум припасы: ветчину, сухари, огурцы, усаживались за еду. Но не все трапезничали, большинство воинов так устали за этот день, что тут же засыпали, повалившись на траву.
Это были остатки разбитой шуракальцами Бека Хаджи тарусской рати — несколько сот княжеских дружинников, которых после гибели в самый разгар битвы князя Константина Ивановича возглавил его младший брат Владимир. Они сумели оторваться от погони шуракальского хана и укрылись в лесной глухомани. Татарам удалось захватить в полон лишь немногих. Но ополчение было разбито. Вражеские всадники смяли горожан и крестьян, вооруженных топорами, дубинами и косами, и, окружив тарусцев, многих из них порубили и взяли в полон.
На поляне слышался храп усталых, измученных людей. Гасли костры. Пылал лишь один, возле которого сидели Владимир, бояре и сотники княжеской дружины. Все угрюмо молчали. Поражение, бегство, неизвестность угнетали тарусцев.
Сызнова повторю вам, други: один у нас выход — идти в Волок Ламский к князю Серпуховскому! — наконец заговорил князь Владимир.
Уходить с родной стороны неведомо куды...— покачал лохматой головой тысячник Устин.— Нет, сие негоже.
Побьем татар, возвернемся на Тарусчину!
Уже побили*..— хмуро протянул тысячник Максим.
Сила наша, други, быть вкупе. Ежели объединим рати русские — устоим, пойдем порознь — лада не будет. Говорил я об том покойному брату Костянтину Иванычу, да не послушал он. Может, все было бы по-другому,— тщетно уговаривал молодой князь начальных людей, но те отмалчивались.
Грех покойного князя-батюшку судить,— вздохнул кто-то из сотников.
Да и ждет ли Серпуховский нас? — буркнул Максим.
— Ждет! Мне об том доподлинно ведомо — сам его грамотку читал! — воскликнул Владимир и продолжал: — А тут что делать станем? Корм-то для воев раздобудем, зверья и птицы в лесу много, а дале что? Не сегодня завтра ордынцы сыщут —не отобьемся! Нечего тут сидеть!
А мы и не сбираемся тут сидеть! — двусмысленно обронил Устин.
Ежели не в Волок, то куда? — насторожился князь.
Видно будет.
Замыслил ты что-то, Устин? Не забывай только: яваш князь!
Боярин промолчал, а Максим зло прищурил глаза, бросил резко:
Тот наш князь, кого Костянтин Иваныч в своем завещании назвал! Мы же, тарусские бояре и дети боярские,— обвел он рукой сидевших у костра начальных людей,— сего завещания не видели.— И добавил многозначительно: — Да и в Рязани при княгине Ольге Федоровне есть тарусские бояре.
Владимир вспыхнул от гнева, ноздри его носа расширились, бледное лицо залила краска, с трудом сдерживаясь, процедил:
Вот о чем ты, боярин Максим Андреич! Запамятовал, что ныне не время разводить смуту!
О какой смуте торочишь, княже?! Молод ты еще, я с отцом твоим, Иваном Костянтинычем, за Тарусу стоял, когда тебя-то и на свете божьем не было! — загорелся тот.— И еще скажу: понапрасну ты дружину из сечи вывел. Может, и не побили б нас нехристи!
Ты — смутьян и отступник, Максим! — выхватив из ножен меч, вскочил Владимир.— Потому и зовешь к Олегу Рязанскому, такому же отступнику!
Тысячник, неторопливо поднявшись с земли, тоже обнажил свой меч. Между ними тут же встали начальные люди.
Что вы! Что бы! — разбороняя князя и боярина, воскликнул Устин.— Надо все обсудить спокойно, а вы за мечи хватаетесь.— И, обращаясь к обоим, примирительно молвил: — Ты, княже Володимир Иваныч, и ты, боярин Максим Андреич, не могите и думать в сей тяжкий час затевать распрю. Утро вечера мудренее. Завтра без гнева и пристрастия все и обсудим...
ГЛАВА 7
Над сожженной деревней синеет предзакатное небо. Солнце то прячется, то выглядывает из-за белесых облаков. Только не до него людям.
Курится пепелище, чернеет обугленное поле, всюду лежат убитые...
Возле закопченной, полусгоревшей избы собрались все, кто остался в живых. На земле, в наспех сколоченных гробах,— Антипка и погибшие лесовики. Рядом гробик с Ивасиком, сыном Насти и Фрола. У изголовья мертвого мужа застыла Степанида, согнуло горе ее широкую спину. Не отрывая угрюмого взгляда от посеченного саблями тела брата Антиики, сидит Клепа. Болит повязанная окровавленным холстом голова, тоска сдавила сердце. Теперь у пего никого ее осталось: жену и дётей давно потерял, думал хоть брата Антипку встретит и вот пришел хоронить!
Рыдает, убивается над первенцем своим поруганная насильниками Настя. С округлых голых плеч сполз накинутый кем-то зипун, В сторонке стоит Фрол, стиснул зубы так, что, кажется, на желваках вот-вот лопнет кожа. Тяжело переживает гибель сына, позор жены. Молчит, даже руку не протянет одежку на нее набросить. А надо, бы успокоить, приголубить бедную — ох и горько ей!..
Сенька хмурился, терпел, наконец не выдержал: бросился к сестре а, зардевшись, прикрыл зипуном ее наготу.
Скорбно застыли мужики и заплаканные бабы с детишками на руках. Ребята постарше жмутся к материнским подолам, со страхом глядят на мертвых. Их не отгоняют, только Вавилова Лукерья отвела своих в избу. Там над раненым лесовиком и старым Гоном хлопочет Любаша. Старик сильно обгорел, бредит. А тарусскому порубежнику Васильку повезло. Упав, Гон прикрыл его своим телом и этим спас от огня. Едва успели вытащить их из избы, как крыша обвалилась.
Насильно уже пришел в себя, но лежит с закрытыми глазами, лишь изредка с трудом приподнимает тяжелые веки, и в памяти всплывает...
...Полдень. Дружина тарусского князя Константина Ивановича и ополченцы выступают на татар. На Тарусу идет орда Бека Хаджи... Навстречу русским полкам мчится конница крымцев. Василько и порубежники дерутся в первых рядах. Рядом — дружинники князя Константина. Но слишком уж неравны силы! Ордынцев в два раза больше, чем тарусцев, они сминают княжескую конницу, теснят ополченцев, окружают разрозненные группки русских. Убит князь!.. Василько лихо отбивается от напавших на него нукеров... И вдруг страшный удар по шлему. Он судорожно вцепился в гриву коня, несущего его невесть куда... Деревня в лесу. Поле. Над раненым склонились крестьяне... И снова крики, вой, улюлюканье! Его хватают за руки и ноги, бросают... Больше Василько ничего не помнит...