За землю отчую.
Шрифт:
Аллах акбар! Ты верно сказал, бек Тюркиш! — воздел вверх руки шейх Аслан.
Но я скажу тебе больше, Бек Хаджи. После этого можешь снести мне голову этой саблей, что лежит у твоих ног. Я стар, долго жил на свете и не боюсь смерти, — продолжал бек Тюркиш,— Когда ты после победы над урусутами милостью аллаха возвратишься в Кырым, ты должен призвать к себе умелых людей, чтобы они научили твой народ строить аулы, обрабатывать землю, выращивать плодовые деревья и виноград. Народ не может вечно скитаться, ютиться в юртах из прутьев, камыша и шкур,— он должен жить в домах. Разве плохо твоей матери и ее брату в доме, построенном по наказу твоего отца?
Что он говорит? Он хочет, чтобы татары, как черви, рылись в земле? Аллах лишил его разума! — качая огромной чалмой, грибом нависшей над его узкими плечами, простонал шейх Аслан.
Скажи, почтенный бек,— послышался вкрадчивый голос синьора Коррадо,— если шуркальцы послушаются твоих советов, где они будут пасти свои бессчетные отары овец и табуны коней? Ведь сейчас о животных не приходится заботиться — они пасутся, где придется, а зимой сами достают корм, добывают траву из-под снега...
У нас много земли и в горах, и в долинах, места хватит! — твердо произнес бек Тюркиш.
«Бек Тюркиш стал совсем стар, он заговаривается,— думал шуракальский хан.— Сегодня же велю ему отправляться в Кырым!..»
Тюркиш хотел еще что-то добавить, но его остановил сердитый окрик Бека Хаджи:
Хватит! Ты состарился, Тюркиш, тебе стали непосильны походы! Можешь сегодня же отправиться домой! — Обведя своих советников хмурым взглядом, он бросил: — Брат моей матери прав: шуракальцы должны захватить побольше ясыря!..— Хан сделал нетерпеливый жест рукой в сторону выхода из шатра, давая понять, что совет окончен.
Не успел войлочный полог запахнуться за советниками, как вошел начальник стражи, рослый ордынец в блестящей кольчуге.
Светлый хан! — низко склонившись, проговорил он.*— Возле твоей ставки нукеры-стражи схватили трех урусутов. Они говорят, что знают, где тарусские беглецы, и хотят быть проводниками.
ГЛАВА 12
На второй день пути отряд выбрался из дебрей правобережья Оки, пересек реку вброд и направился к Тарусе.
Впереди, показывая дорогу, шагал угрюмый Фрол. Следом на татарской лошади ехал Гордей, за ним шли Любим, Сенька и лесовики. Замыкали колонну верховые порубежники. Пробирались бездорожьем и глухими стежками. Изредка им попадались выжженные ордынцами тарусские деревни и села. Повсюду лежали непогребенные трупы, остальных, видимо, увели в полон. Пусто было и в тех поселениях, что уцелели,— узнав о приближении врага, крестьяне бежали.
Правились молча, только атаман изредка перебрасывался словом с Фролом. Люди были хмуры, насторожены — шли на неведомое. Гордей надеялся, что за Окой, на обжитых землях, к ним пристанут крестьяне, укрывшиеся от татар в окрестных лесах и болотах. На привалах станичники поочередно отправлялись разыскивать беглецов, но найти никого не удавалось. Федор участвовал в поисках вместе со всеми, хотя рана на голове продолжала кровоточить. Теперь, когда ватага шла на доброе дело, порубежник и вовсе перестал чуждаться лесовиков, наконец признал их.
Первых беглецов встретили в лесу неподалеку от разоренной ордынцами деревеньки. Было раннее утро. С хмурого осеннего неба накрапывал дождь, пахло сыростью и грибами. Вокруг простиралась лесная глухомань, и дозорных выставлять не стали...
Фрол проснулся — будто его кто-то подтолкнул. В предрассветных сумерках чудными казались размытые очертания деревьев и кустов, темные неподвижные силуэты лошадей. Фрол закрыл глаза, попытался снова уснуть, но голову уже заполнили грустные думы, и одна за одной вконец разбудоражили мужика. Он поворочался с боку на бок, но, убедившись, что уже не уснет, сел и стал тереть воспаленные глаза.
Вдруг Фрол насторожился: ему почудился детский плач. У мужика заколотилось сердце, таращась в темноту, встал, прислушался. Плач повторился. Фрол задрожал, рухнул на колени и, оглядываясь по сторонам, зашептал:
Должно, ты— Ивасик? Мается неприкаянная душа сыночка... У~у-у!..~~ громко завыл он.
Разбуженные его воплем люди вскочили на ноги, схватились за оружие. Но вокруг царила тишина — даже птицы молча встречали ненастный рассвет в опустевшем лесу.
Гордей подошел к Фролу. Мужик продолжал стоять на коленях, голова его бессильно уткнулась в траву, плечи вздрагивали.
Аль послышалось что, молодец?
Фрол не отвечал, дышал тяжело, часто.
Вожак лесовиков взял его подмышки, приподнял, повернул лицом к себе. Встретившись с безумным, блуждающим взором, невольно отшатнулся. Фрол бессвязно лепетал
что-то об агнце невинном, о Насте, о тяте... Затем рванулся из рук Гордея и побежал.
Федор и Василько бросились за ним. Догнали, схватили его и с трудом удержали, пока не подоспели Клепа и Любим. На губах Фрола выступила пена, глаза закатились. Вчетвером прижали бьющееся тело к земле. Вскоре Фрол перестал бесноваться и затих.
Нечистая сила прихватиша, яко тать в ночи...— покачал головой молодой монах из Серпухова.
Бывало с ним такое? — спросил Гордей.
Не припомню,— вытирая рукой потный лоб, сказал Любим Гон.
Степанида сказывала,-— вмешался Клепа,— когда он мальцом был, напугал его леший.
Верно, Егор, годков до осьми случалась с ним падучая, а потом прошло.
А теперь снова взялось,— удивился Митрошка.
Есть с чего,— вздохнул Любим.— Много горюшка ему досталось.
Плач сыночка ему вроде бы почудился,— сказал Гордей.
Может, и вправду мается неприкаянная душа дитяти да тревожит его?
Все замолчали, прислушались. В лесу по-прежнему царила тишина — ни звука.
Почудилось...
Такое сколько хоть бывает. Со мной не раз случалось,— затараторил Митрошка.— Помер как-то в Серпухове боярин, забыл как и звали. Намедни здоров был, а тут вдруг преставился. Я еще кафтан ему шил, да все угодить не мог. То не так, се не этак — ахти как намучился. Не берет кафтан боярин, хоч плачь. А тут помер... у меня даже на сердце отлегло, даром, что грех сие — божья тварь все ж душу отдала. Прости меня, господи, божьей тварью