За золотом Нестора Махна
Шрифт:
— Смотри, держи его в секретной камере, чтобы ни с кем не говорил.
Меня заводят в автомобиль и везут в военную тюрьму. Там записывают в канцелярии и ведут в камеру. Здесь остаюсь на несколько месяцев. На следующий день приносят хлеб весом около килограмма, неплохой на вкус. На обед дают какое-то кушанье, хотя и без жиров, но тоже можно есть: с капустой, картошкой, свеклой, разной зеленью, рисом. Сварено хорошо и имеет вкус. Вечером тоже суп из картошки и круп. Думаю, что так пропасть нельзя.
Потянулись однообразные длинные дни и ночи. Утром — стакан полусладкого чая, в 10 часов — получасовая прогулка с часовым, в 12 часов — обед, три раза в неделю с мясом (мяса 200 грамм), дают картошку, рис, крупу или даже хороший борщ с помидорами, капустой, перцем, свеклой и разной зеленью. На ужин — тоже какой-либо суп. Два раза в неделю дают фасоль. В 9 часов вечера играют «архангела», и я ложусь спать на досках. Правда, есть рогожка, но ее и самый зрячий не увидит, одно название. Стены толщиной в два аршина, потолок цементный, на который сверху насыпан пятиметровый слой земли, там пасется скот администрации тюрьмы. Со стен и потолка вечно стекает вода, сыро и холодно, пол тоже цементный, примерно четыре квадратных метра. Холодно днем и ночью, даже летом. Одеяла нет. Не очень мне это нравится, но ничего не поделаешь.
В неведении сижу больше месяца. В сентябре вызывают в трибунал. Заводят к знакомому уже мне чучелу. Он спрашивает:
— Тебя били в сигуранце?
— Били.
— Очень плохо делали, у нас бить нельзя. Но если ты не будешь говорить мне правду, то и я буду бить. Скажи, кто такие Запорожченко и Зиньковский?
Я говорю, что это украинские старшины, которые были эмигрантами здесь в Румынии, потом с разрешения румынских властей уехали на Украину для организации восстания украинского народа против большевиков, чтобы сделать Украину независимым государством.
— А они не агенты большевистские?
— Нет, я за это ручаюсь.
— Кто такой Геродот? Кто такая Наталия?
Он еще задает целый ряд вопросов. Я отвечаю согласно написанному мной в декларации. Конечно, на каждом шагу натыкаюсь на угрозы, что он меня побьет, потому что я вру. Но я стою на своем. Такой допрос для меня был не очень тяжелым, куда лучше, чем в сигуранце. Это чучело мне больше понравилось, чем та отвратительная рожа в сигуранце.
Уезжаю обратно в Форт Жилаву. Проходит большой промежуток времени. Я так же сижу в секретной камере. Ничего не изменилось, только совершенно износилась одежда. Во время парки у меня сгорел костюм, остался почти голый…
Сижу в камере один. Ужасно холодно. Прошусь у коменданта тюрьмы, чтобы меня хотя бы вместе с другими посадили, если не дают одеяла, чтобы немного согреться, а то погибну от холода. Он отвечает, что своего одеяла он мне не даст, советует просить у трибунала. Как раз в декабре приезжает комиссар военного трибуналам обходит камеры, заходит и ко мне. Я прошу, чтобы со мной что-нибудь сделали — или судили, или убили, потому что я все равно замерзну, я ведь голый и не имею чем укрываться. Он мне ответил, что я еще не отсидел тех долларов, что получил от большевиков. Но все-таки, по-видимому, распорядился, чтобы меня перевели в общую камеру. На следующий день меня перевели в камеру, где сидели дезертиры — 18 человек.
С тех пор я уже не был изолирован от остальных. Целый день мог ходить во дворе, только на ночь закрывали в камере. Но я вынужден был почти все время сидеть в камере, потому что был одет только в нижнее белье и рваную рубашку. Иногда просил у кого-либо из солдат шинель, чтобы выйти во двор. Зато ночью немного теплей, особенно когда стяну с кого-то шинель и укроюсь. Пока тот замерзнет и отыщет свою шинель, хорошо при этом меня выругав, я успеваю нагреться.
Получив такую свободу, в голову приходит мысль о побеге. Рассматриваю двор, отыскивая удобное место. Говорят, что из этой тюрьмы многие бежали — то в одном, то в другом месте. Но теперь там поставлены часовые. Рассказывают, что в 1926 году здесь тоже за шпионаж сидели многие русские офицеры, и 3 или 4 человека убежали через окно в бане, перерезав решетку. В 1924–1925 годах через ограду возле бани несколько человек убежали днем. Многие убежали за воротами уже при мне. Но для работы за воротами тех, у кого большие сроки, а тем более подследственных, не пускали.
Мысль о побеге не покидает меня, даже приходит во сне. В начале февраля отыскиваю очень удобное место, нужно только пробить стену. Но мне не в чем выйти на холод. Ищу товарища для этого дела. Вскоре нахожу. Это дезертир Капацина Дмитрий, осужденный на три года за воровство. Он взломщик. Я с ним еще раньше подружился. И вот он как-то сам признается, что хочет бежать. Я долго не соглашался, изучая его, не хочет ли он подстроить так, чтобы меня пристрелили при попытке к бегству. Но вскоре я убедился, что он не из таких. Да и если пристрелят, думаю про себя, то больше хоть не буду переносить таких мук, какие я терпел от холода.
Я ему объяснил свой план. В столовой есть угловая стена всего в полтора кирпича, возле нее стоит рундук. В нем нужно сломать заднюю часть и затем уже пробить стенку. Он воспринимает все это с одобрением.
Достаем долото у одного плотника, который работал в мастерской за воротами, стачиваем его о камень, чтобы не было узнаваемо, и приступаем к работе. Работаем два дня посменно. И вот все почти готово. Осталось вынуть 5–6 кирпичей и можно свободно пролезть. Я работал последний и уже хотел вылазить, но вдруг появился цыган-дезертир, который захотел спрятать в рундук дрова, украденные в прачечной. Хотя мой коллега и намеревался его не допустить, он он все же успел немного приоткрыть дверцы. Конечно, он заметил, что кто-то сидит внутри.
На следующий день мы ожидаем шухера, но с утра все спокойно. Собираемся после обеда продолжить работу. Но неожиданно в обед в столовую приходит комендант со всеми рядовыми сотрудниками администрации и делают осмотр. Я посматриваю на своего коллегу, он бледный как стена. У него в кармане долото, он растерялся и не знает, что делать. В это время собралась толпа зевак. Я незаметно подзываю его, и мы идем в клозет, там он выбросил долото и успокоился. Он рад, что еще не успел залезть в рундук. Везде делают обыски, но ничего подозрительного не находят.
Часов в девять вечера меня вызывают в канцелярию. Вхожу. Спрашивают, не знаю ли я, кто это сделал. Я отвечаю отрицательно. Вводят цыгана. Спрашивают:
— Ты его видел в рундуке?
— Да, это был он, я узнал его по брюкам.
— Ты врешь, — взрываюсь я, — как тебе не стыдно.
Но он настаивает, что видел меня. Я бросаюсь на него и плюю ему в глаза. Тут на меня обрушилась целая свора охранников. Меня избили дубовыми палками, и я очнулся в карцере. Здесь можно было только стоять. Попробовал подняться, но ни руки, ни ноги не слушаются. Ужасная боль во всем теле и в голове, муки невыносимые. Наступает утро. Открывается дверь. Слышу голос: