За золотом Нестора Махна
Шрифт:
— Я говорил всю правду и ничего не скрывал.
— Врешь, подлец, ты сейчас мне признаешься во всем.
Нажимает на кнопку. Приходят уже знакомые мне агенты. Он обращается ко мне:
— Ты знаешь, для чего я позвал этих людей. Если не хочешь быть битым, то скажи правду сейчас.
— Я сказал всю правду, а больше ничего не знаю, — говорю.
Он покраснел весь и с яростью бросился на меня, стал бить меня по лицу, приговаривая:
— Ты скажешь правду или я тебя убью.
— Что я могу сказать, когда я ничего не знаю.
Он приказывает агентам, чтобы привязали меня к скамейке. Меня берут, ложат на скамейку вниз лицом, руки связывают под скамейкой, привязывают ноги и снимают туфли.
— Ну, что, скажешь правду? — спрашивает.
Я твердо стою на своем: ничего не знаю. Затем чувствую на спине как ожог от горячего железа. Все больше и больше. Задыхаюсь. Нет сил терпеть. Следователь спрашивает:
— Скажешь правду?
С плачем и криком умоляю, что меня бьют даром, что я ничего не знаю. Ударов уже не чувствую. Чувствую только, что мне не хватает воздуха и ужасную боль в голове. Мысли переплетаются. Вспоминаю и Фомку с письмом, и Геродота, и Я. Н., и Пискарева, и следователя. И всех хочется призвать на помощь, чтобы вырваться из этого кошмара. Прихожу в себя. Сижу на скамейке. Как сквозь туман вижу за одним столом следователя, за другим — секретаря. Больше в кабинете нет никого. Чувствую тяжесть в голове и во всем теле. Стараюсь вспомнить, что я говорил, но ничего не помню.
— Обуйся, — слышу голос следователя.
Я вздрогнул. Сразу почувствовал жгучую боль во всем теле. Кажется, что кожа как какая-то твердая скорлупа. Хочу встать, но не могу. Чувствую, как-будто в подошвах тысячи иголок. Бессильно обратно опускаюсь на скамейку.
— Не притворяйся, обувайся, — слышу голос.
— Я не могу, у меня нет сил.
— Видим. А если бы ты признался, то тебя бы никто не бил.
Он хотел еще что-то сказать, но в это время вошел какой-то мужчина. Видно, что они хорошие друзья.
— Извини меня, Жоржик, — измерил он меня взглядом, — вижу, ты все возишься со своим клиентом. Если можешь, выйди на минутку, я хочу тебе кое-что сказать.
Следователь закрывает досар, и они вместе выходят из кабинета. В это время ветер ворвался в открытое окно и распахнул лежащее на столе дело. Несколько исписанных листов бумаги упали на пол передо мной. Другие в беспорядке остались лежать на столе. Секретарь быстро вскакивает из-за стола и подбирает листы бумаги, приводя их в порядок. Но я успеваю заметить лист, напечатанный на машинке на украинском языке. Сразу узнаю копию с письма Геродота, которое я отправил с Фомой. Также узнаю по почерку два-три письма, написанные Л. Н. Больше не могу ничего разглядеть. Секретарь поспешил сложить все в досар и закрыл окно.
Мне стало ясно, что отказываться бесполезно, нужно что-нибудь говорить, но что, никак не могу придумать. Решаю еще посмотреть, что будут спрашивать. Через несколько минут входит следователь. Обращается к секретарю:
— Вы этого индивида отведите вниз, а если меня кто-то будет спрашивать, скажите, что я буду через полчаса.
Сам берет досар и закрывает его в столике. Секретарь обращается ко мне:
— Идем.
Я немного приподнимаюсь и со стоном опять опускаюсь на скамейку.
— Что, больно? — спрашивает следователь. — Это для того, чтобы ты знал, как нам врать. Иди и подумай обо всем хорошенько.
Секретарь позвал солдата, и меня под руки отвели в камеру. Лежу на нарах лицом вниз, спиной и ногами ни к чему не могу притронуться. Рубашка вся мокрая, временами вздрагиваю от холода. Это причиняет мне ужасную боль в спине и ногах. Пытаюсь нарисовать картину, чтобы связать вместе все, о чем меня спрашивали. Придумываю целую историю. Якобы я был связан с подпольной национальной организацией украинцев, которые работают на Украине для того, чтобы свергнуть иго большевиков и освободиться от России. Обдумываю все моменты, где мне могут задать разные вопросы. Решаюсь дать декларацию в таком духе и потом на этом стоять все время.
Знаю, что не обойдется без того, чтобы они все не сверили у Геродота. Но мне неизвестно, арестован он или нет. Поэтому стараюсь выяснить, нет ли его под арестом, и написать ему письмо. С этой целью разговариваю с одним часовым, который, я замечал это, относился ко мне с сочувствием в прошедшие два дня, когда был на посту. Он давал мне курить и вообще относился ко мне не грубо. Он сам из Кишинева, еврей, говорит по-русски, фамилия Берлянд, зовут Авраам. Он рассказывал мне о тяжелой службе в румынской жандармерии. А я ему говорил, что не виновен, что не имею здесь никого из родных, которые бы побеспокоились обо мне, что я беженец из России и что живу в Румынии уже 10 лет.
Он посоветовал мне нанять адвоката, если у меня есть деньги, потому что адвокат быстрей поведет дело, а без адвоката могут держать в сигуранце долго. Я его стал просить, чтобы он отыскал мне адвоката. Он сказал, что не может это сделать, потому что ему целую неделю нельзя никуда отлучаться из караула. Я его расспрашивал, есть ли еще среди арестованных русские. Он мне сообщил, что в общей камере есть двое русских. Один из них старик, военнопленный, он хочет ехать в Россию, сидит здесь уже давно, а другой и сам не знает, за что арестован, он сидит 2 или 3 дня. Я догадался, что это Данилов.
Затем прошу его, чтобы он, если может, передал письмо от меня к одному адвокату. Он говорит, что этого сделать не может, потому что если узнают, что он передает письма арестованных, то попадет под суд. Я ему клялся, что его не выдам и заплачу за его труды. Он мне пообещал, что может отдать письмо на почту. Я прошу, чтобы он купил конверт и бумагу и когда придет на другую смену, чтобы принес мне. Он обещает это сделать.
Каких мук мне стоило постоять несколько минут у дверей на ногах! Но результаты разговора с часовым меня утешают. Наступает ночь. Я обдумываю, что написать Геродоту, если принесут бумагу, чтобы письмо пошло мне на пользу, даже если оно попадет в руки сигуранции. Связываю содержание письма с придуманным планом моего признания следователю. Внезапно приходит в голову ужасная мысль, что если Геродот не арестован, то все документальные данные он выдал сигуранце добровольно.
Проходит ночь. Наступает утро. Меня не вызывают. С нетерпением жду моего знакомого часового, чтобы написать письмо, зная, что в обеденный перерыв и до 6 часов вечера меня не вызовут. В 2 часа дня заступает на пост мой знакомый. И действительно, он меня не обманул. Принес мне конверт и бумагу, дал карандаш и просил, чтобы я писал осторожно, чтобы никто ничего не заметил.
Я сажусь и пишу письмо такого содержания: «Вельмишановний пане Дм. Вас. (Дмитро Васильович Геродот — Прим. авт.). Пишу вам цього листа з генеральної сигуранци. Я зараз заарештований. Мене підозрюють у шпигунстві на користь більшовиків. Але ж ви знаєте, що я переконаний українець і на таку роботу ніколи б не згодився. А зв'язок з вами я підтримував тільки із-за того, що працював на визволення України. Ви самі добре знаєте, що ми ні до яких румунських справ не втручаємося, а тому я вас прошу вжити всіх заходів, щоб роз'яснити їм, що я не ворог румунської держави, бо мене б'ють і мені не вірять, і вони мають рацію: звідки вони можуть знати, що я працював тільки для визволення національної України. А я сам не можу їх переконати, щоб мені повірили. Ви повинні мені допомогти, як борцеві за визволення України. З пошаною, Андрій».