Забытые смертью
Шрифт:
— Как съездил? — присела у окна.
Ованес отмахнулся, сморщившись. И сказал:
— Одного в тебе не пойму я, зачем Марии писала о наших разговорах? Ведь семьей жили. К чему тебе понадобилось ссорить меня с Климом?
— Слушай, Петрович, да ты что, с завязанными глазами живешь среди людей? Оглядись! Проснись, в конце концов, и погляди на себя со стороны. Ведь и первая жена, и я, и дети отвернулись по одной причине. Всем ты хорош. Но жаден и занудлив до невыносимого, — вздохнула Валя. — За все годы, сколько живем, ни мне, ни Марии никогда копеечного подарка не сделал. Ни к празднику, ни ко дням рождения. Климу за все годы велосипед купил. Хоть бы кулек конфет когда-нибудь принес в знак внимания. Ни разу не разорился. А все потому, что не родной. К себе вниманья хочешь. А сам? Мне все годы перед детьми стыдно было. Покупала и говорила — ты принес. Маленькими были — верили. Выросли — все поняли. Да и я до сих пор донашиваю то, в чем к тебе пришла. Надоело насмешки от людей слушать, что без мужика и одевалась, и выглядела лучше. Живи ты сам по себе…
— А дом детям — не подарок? Да и деньги я не прятал. На виду лежали. Чего не брала? Я не запрещал их тратить. Не пересчитывал. Сама должна была распоряжаться!
— Детей помощью попрекнул. А уж мне и подавно высказал бы!
— Ты ругаться пришла?
— Сказать, чтобы не ждал. Ушла я от тебя навсегда! Не в каждой правильности тепло сыщешь, не каждый мужик в мужья годится. Поздно я это поняла. Но не вовсе опоздала. Ты рожден для одиночества и не знаешь, не сможешь никому принести тепло. Живи по-своему. А мы — как знаем. Где-то ошибемся — поплачем, а чуть отляжет — посмеемся. Ты ни того, ни другого не умеешь. Живи сам. И нас не поминай лихом. — Она тихо толкнула дверь и вышла во двор.
Петрович не окликнул ее. Не подумал вернуть в дом бабу. Он сел у стола, курил, думал.
Всю неделю ходил он на работу в тяжелом настроении. Он ни с кем не общался, никого не ждал. И стал угрюмым, раздражительным. Он уже подумывал о возвращении в Армению, как вдруг вечером в окно к нему постучал Федор Никитин. Его Петрович знал уже несколько лет.
— Послушай, Петрович, за помощью я к тебе пришел. Набрал мужиков в бригаду. Все люди как люди. А ладу меж ними нет. Грызутся, как собаки, меж собой.
— А я при чем? — удивился Ованес.
— Поехали к нам. В мою бригаду. Вместо отца иль старшего брата станешь нам. Давно к тебе присматриваемся. Не откажи…
И согласился Петрович. Не раздумывал. Через день переехал в Бабий омут. Повесив замок на свой дом, поставил последнюю точку на семейной жизни.
«Подарков не дарил, дочку ругал, да разве это повод для ухода из дома? Нет, баба, не в том суть. Я — плох, а ты почему не подсказала вовремя? Ведь и мне никто в жизни подарков не дарил. И с днем рождения не поздравляли. Но я не обижался да и не думал о том. Эх-х, жизнь! Годы, как вода меж пальцев, прошли. Не удержать ни дня. Имел сына — не стал отцом. Был мужем — не знал любви. Имел дом — без тепла. Может, и впрямь хватит потерь», — убеждал себя Петрович, когда ехал на моторке по Алдану.
Здесь его ни о чем не спрашивали. Не лезли в душу с вопросами. У всякого своих бед хватало. Забыться бы успеть, иначе не пережить.
Ованес работал чокеровщиком, потом и бульдозериста подменял. Случалось, за вальщика потел. На лесовозе и трелевщике — всюду получалось, ничего не падало из рук. С полгода бередила его по ночам память. А когда, поддавшись уговорам, продал новый дом, что строил Климу, под детский сад, будто что-то успокоилось на душе. Прошлое все реже вспоминалось. А через пару лет он и вовсе не болел селом. Не ездил. Но однажды под вечер Фелисада, заглянув в палатку, позвала:
— Петрович, к вам приехали. Ждут на берегу. Выйти просят.
Ованес выглянул. Не узнал. Спустился на берег. В лодке его ждала Валентина и старый сельский кузнец.
— Чего звала? — спросил коротко, не здороваясь.
— Петрович, Клим от Марии ушел. Насовсем. Помоги! Помири детей! — плача, просила баба.
— Я не родной. Приказывать не могу. А и по себе знаю, развод — не конец жизни. Устроится и Клим. Не пропадет. Взрослый уже. Мужчина! Я рад, что он умней, — усмехнулся и вернулся в палатку.
А через неделю получил письмо от Клима, сдержанное, короткое по-мужски.
«Здравствуй, отец! Ты удивлен? Не обижайся за прошлое. Как сам говорил когда-то, не страшна ошибка, которую исправить можно. Я думаю — не опоздал. Прости меня. Уж больше, чем я сам себя ругаю за прошлое, никто не сумеет. Виноват. Но я исправлюсь. А теперь по порядку.
От Марии я ушел. На то было несколько причин. И главная — мы слишком разные. Сам знаешь, каким было мое детство. А тут? Готовить дома — не хочу. Стирку — сдай в прачку. Убирать квартиру — самому. Ей, врачу, видишь ли, не к лицу домашними делами заниматься. И даже детей не захотела иметь. Говорила — рано еще. Хочу пожить без обузы. Успеется. Я ждал, сколько мог. Пойми, я любил ее. Но не знаю, что произошло с Марией. Она изменилась, когда стала учиться в институте. Я постарался образумить, сохранить семью. Но не получилось. Я ушел по-мужски и официально развелся с ней. Мы разменяли двухкомнатную квартиру на две однокомнатные, и я теперь живу в самом центре Якутска. Когда найдешь время — приезжай! Я буду очень рад тебе, отец! А может, простишь? Приедешь насовсем? Было бы здорово! Ведь жили мы без баб в нашем доме, в селе! Как я хотел бы вернуть то время. Чтобы ты и я! И никого, кроме нас с тобой, родной мой, несчастный отец. Поверь мне, как в детстве. И прости…»
Глава 5. ЛЕХА
Одноглазый Леха, единственный из всей бригады, яро восстал против появления на деляне женщины.
— Не то двумя, одним бы глазом не смотрел на сук, чтоб их маму черти в аду рвали! Не хватало нам говна? Клянусь своей башкой, любой лярве ноги выдеру, какая насмелится появиться тут! Все мы здесь из-за них, проклятых, маемся. Будь все падлы трижды прокляты!
На него не действовали доводы, что бригаде нужна одна баба — повар, прачка и уборщица — в одном лице.
— Сами себя обслужим! По очереди давайте дежурить! Либо мужика сыщем хозяйственного. Какой все умеет. Платить будем наравне с собой. Только не надо потаскух!
— Не все готовить умеют. А и стирка — дело не мужичье. Опять же с продуктами не все могут обращаться. Бабам это сподручнее, — убеждал Никитин. Но Леха и слушать не хотел. Блажил на всю тайгу:
— У тебя яйцы зачесались, смотайся в село на ночь, отведи душу. Но сюда не тащи хвост! Хватит с нас кикимор!
Другие мужики молчали. Знали, Леха один за всех управится, переспорит, перекричит. Иным же было все равно, баба иль мужик, лишь бы самому у плиты не возиться, готовя жратву на всю ораву. Да оно и неплохо было бы носить чистые майки и рубахи. Самим, случалось, недосуг, а чаще сил не хватало этим заниматься. Хорошо, если б нашли человека, кто согласился б заботиться о бригаде, но где его сыскать?
Все хозяйственные и умелые — в семьях живут. Их оттуда никакими заработками не сманишь. Не отдадут, не отпустят, вернут домой.
— Может, бабку одинокую уломаем, — предполагал Никитин.
— На что она тут, хвороба гнилая? Начнет здесь свои болячки трясти. На всю тайгу охать да кряхтеть. Грязи и вони от старух не оберешься. А толку — как с козла молока. Не ищи! Зато ходи за ней, как за парашей. Подбирай ее срань! У них же головы дырявее моих кальсонов. Где что положит иль поставит — через минуту забудет. А скажи ей — обид полная пазуха. От такой не помощь, сплошной убыток. Уж лучше самим управляться, — противился Леха.