Забытые смертью
Шрифт:
За что судьба наказала? Ответ для себя нашел человек.
«С матерью не посчитался. Не послушался, огорчил ее. Променял на женщину. Даже не писал, не помогал ей. Ни разу не справился, как живется ей. Да и она… В минуту отчаянья сорвалось у нее невольное вслед сыну: «Не будет счастья тебе!»
Сказала она так, а может, послышалось Ованесу, только нагнало его пожелание. И, вцепившись в судьбу, не отпускало до старости.
В селе Петровича знали все. Считали удачливым, умным, счастливым человеком. Уважали за трудолюбие. Никто даже не догадывался, как одиноко и холодно живется ему.
Лишь однажды решился он положить конец обидам и поговорить с Валентиной открыто:
— Почему обиделась? За что злишься? Разве я неправду сказал? Не только ты неправильно дочь растила, но и я Клима плохо воспитал. Не только тебя, но и себя упрекнул за неуменье. Чего же обижаться? Ведь забыли они нас. Обоих. А почему? За что? Ведь ни в чем не отказывали, не обижали. И все ж впустую… Почему?!
— А что ты хочешь? Разве детей для выгоды растят, чтоб прокормиться в старости? Будь ты родным отцом, о том и не подумал бы. Вся беда от того, что чужие они, вот потому изъяны ищешь. Не о том, как им помочь, о себе думаешь. Нет тепла в тебе, потому и не имеешь родных детей, что вместо сердца у тебя счеты внутри лежат, — отвернулась баба.
— Эко занесло тебя, бабонька! Это я на Клима надеюсь иль на Машку твою? А не я им дом поставил? Или они мне хоть копейкой в том помогли? Или я просил у них помощи? Разве не я им высылаю каждый месяц по половине получки?
— Зато и выговариваешь враз на десяток зарплат.
— Да не о той помощи речь веду, глупая! О тепле и внимании. О письмишке завалящем! Хоть одно в месяц могли послать иль руки у них отвалились? Как только Машка институт закончила, враз забыла, как звать! Живут как? Есть ли дети? Вот ты о том знаешь? Я бы съездил, но не могу заявиться незваным гостем. Тебя приглашают. Меня у них нет. Скажи, почему?
— Был бы родным, понял бы…
— А что понять, скажи?
— Не до нас, значит. Своих забот хватает. Ты их в письмах поученьями задолбил. Все про бережливость им писал. Будто мотам каким. Они и сами знают, как жить. Небось родной, какой бы ни был, не стал бы так вот на мозги давить, что всякая копейка твоя поперек горла колом становилась. Кому от нее радость была? И дома твоего не хотят они, не Приедут сюда. Зачем им деревня? Для того учились, чтоб в глуши жить? Иль лучшей доли не заслужили они сиротством своим? Пусть хоть дети по-людски живут, — разговорилась Валентина.
— По-людски? Выходит, мы с тобой неверно живем?
— А мне все равно. Лишь бы Мария счастливой была, — выдохнула баба.
— Для кого же я тогда дом построил?
— А ты их спросил? Сам решил, без их согласия. На кого теперь сетуешь? Дети квартиру имеют. С удобствами. Казенную. На всем готовом живут. А ты их в глуши нашей держать хотел. Чтоб в старости скучно не было. Да только недосуг им с нами нянькаться. Их заботы — не наши…
— Я ж и виноват? Выходит, детвора не должна жить вместе с родителями? Так, по-твоему?
— Им виднее, — нахмурилась Валентина.
И тогда решился Петрович. Отпросился на работе и поехал в Якутск на несколько дней.
Клим, увидев Ованеса, удивился. Пригласил пройти в квартиру. Но радости в его лице Петрович не увидел. Мария была на дежурстве.
— Я завтра в командировку уезжаю, — предупредил Клим Петровича, едва тот присел на кухне.
— Что случилось, Клим? Почему от вас нет писем?
— Мария всегда писала. За обоих.
— Нет от вас вестей уже несколько месяцев. Переживали мы с Валей.
— Между прочим, она Маше написала, что ты нами недоволен. Попрекаешь помощью, ругаешь, будто Мария плохо воспитана. Неблагодарными называешь обоих. А за что? Да после такого о чем писать тебе? Я не ищу поводов к разрыву, но ведь Мария — моя жена. Когда она училась, я работал. Нам хватало. И все, что ты посылал, хоть сегодня тебе верну. Они на счету, твои деньги. Не пропали. Сегодня отдам.
— Не в них дело, Клим! Я о письмах. Почему, за что забыли нас? В чем моя вина?
— Не ссорь меня с женой. Не попрекай. Не изводи Валентину неумелым воспитанием. Она — мать.
— А я кто? — вырвалось невольное. Клим отвернулся, промолчал.
— Ты знаешь, Мария росла с матерью. И каждое обидное слово, брошенное в дочь, для матери — боль. Но тебе этого не понять, — махнул он рукой.
— Мне не понять? А кто тебя растил? Кто поднял тебя над помойкой, где ты ел годами? Кто выучил?
— Я сам себя воспитывал! Тебе всегда не хватало времени для меня! Я был игрушкой от скуки. Ты никогда не пожалел, не защитил меня. Одни морали, нравоученья. Так не растят детей. Ты говоришь о внимании к себе. А сам давал тепло? Я того не припомню.
— Что ж, Бог тебе судья, — встал Петрович и пошел к двери. Он вышел на лестничную площадку. Его никто не вернул, не позвал обратно.
Ованес сел в скверике на скамейку. Захотелось перевести дух. И вспомнил. Именно здесь, много лет назад, нашел его Клим. Тогда он был мальчишкой. «Возьми меня с собой!» — просил Петровича. Как давно это было! Какое счастливое было то время. Как быстро оно прошло…
В Усть-Миль Ованес вернулся на следующий день, под вечер. Калитка дома распахнута ветром настежь. В доме никого. Тревожное предчувствие закралось в душу.
«Где Валентина? — ни одной ее вещи в доме не нашел. Словно и не было никогда. — Ушла. Наверное, к себе», — выглянул в окно. Но и в соседнем доме не приметил жизни.
Ованес не понял, что заставило бабу уйти из дома вот так — втихаря, молча. Ничего не сказав, не предупредив, исчезла, будто умерла.
Петрович решил сходить в магазин за хлебом. Может, там что-нибудь услышит о бабе от сельских сплетниц.
Но нет, о Валентине никто не обронил ни слова. Она сама пришла, когда Петрович ложился спать.