Забытый - Москва
Шрифт:
– Приехал... Ой, Мить, вечно ты! Озаботишь, озадачишь! У меня сразу все мозги врозь, - она берет его руку, кладет себе на грудь, - Слышишь, как застучало?
– Слышу, - но ему гораздо интересней не то, что стучит, а что над ним. Он сжимает это круглое, крепкое, лезет носом, хватает губами сосок, сжимает, чуть притискивает зубами.
– Ай!
– Люба гладит его голову, но как-то спокойно, отрешенно. Дмитрий атакует ее, они снова бросаются друг на друга, но он чувствует: уже не то.
"Все! Нашла себе заботу! Теперь не оторвется. А ты, дурень,
"Вот уж кто наедине со мной ни на что не отвлекается. Ну что ж... Значит, Юли..."
* * *
Уже в самом конце, засыпая, измученные и умиротворенные, они вспомнили и о повседневном:
– Ты мне о свадьбе ничего не рассказала.
– Хха! Когда? На пиру ты только отца Ипата и слушал, а тут... Свадьба как свадьба. Нашу-то свадьбу помнишь?
– Еще бы!
– Ну дала я братику тоже горошин монаховых.
– И как он?!
– Утром благодарил.
– А княгиня?
– Эта недавно только поделилась. Тоже с удовольствием.
– Вот видишь, как все хорошо выходит.
– Выходит. А ты на пиру что-то ни о ком не расспрашивал.
– Решил голову не забивать. Мне тут отец Ипат, знаешь, сколько насказал? То, что есть, уложить надобно.
– С Бобровкой-то как распрощался? С Любартом?
– С Любартом грустно. Повоевал я там напоследок, наподдал полякам на прощанье. Жалко ему было меня отпускать. А Бобровка что ж... Тоже жалко! Да что поделаешь? С собой не увезешь. Ладно, об этом еще много рассказов будет. А вот с нашими "бобрами" поговорить... Давай-ка завтра собери всех за стол.
– Всех - это как?
– Ну - ты, я, отец Ипат, Юли. Гаврюху с Алешкой само собой, чехов. И Константина Новогрудского с Ефимом.
– А Иоганн?!
– Конечно, конечно! Да-а! Корноуха забыл! Как это я?! Обиделся бы насмерть... Посидим, потолкуем. Погляжу на всех, вспомню. Тогда и в жизнь московскую, может, побыстрей воткнусь.
* * *
Наутро собирались долго. Не от нерасторопности гостей и не от нерадивости хозяев.
От неторопливых московских порядков, полагающих застолье чуть ли не самым важным делом, уж никак не позволяющим спешить, особенно при устройстве стола.
Потому и уселись за стол этот почти к полудню. Во главе князь с княгиней. Слева от князя расположились люди, так сказать, военные: монах, Константин, Гаврюха, Корноух и (как всегда скромненько, замыкающим) Алешка. Справа от княгини сидели "штатские": прямо под княгиней, рядышком (Дмитрий отметил себе, и даже как будто с некоторой ревностью: ишь, приклеился, тихоня!) - Иоганн, за ним чехи: Рехек, Иржи, а за ними, как и Алешка скромненько, устроился Ефим. В нижнем торце, прямо напротив княгини утвердилась хозяйкой-распорядительницей Юли. Она командовала слугами и изредка отлучалась лично присмотреть.
Стол напомнил Дмитрию заставу на Смоленской дороге. Он был уставлен так плотно, что, взяв кружку или миску, ее нужно было обязательно (и аккуратно!) ставить на прежнее место, иначе что-то или опрокидывалось, или проливалось, или просыпалось. То есть пьяный за таким столом обнаруживал себя очень быстро.
На вчерашнем пиру у Великого князя из присутствовавших были лишь князь с княгиней, да монах с Юли. Но заметилось это только по монаху. Он, сев за стол, никого не дожидаясь, никого не спрашивая и не глядя вокруг (чтобы не помешали или от смущения - непонятно), сразу плеснул себе в жбан, сделал торопливо несколько глотков, сладко вздохнул и откинулся на спинку скамьи. Все сделали вид, что ничего не заметили, но Юли поторопила слуг налить, а князь сразу же поднял свой кубок:
– Ну, бобры, со встречей?! Поблагодарим ЕГО (показал глазами вверх) за помощь в переезде, за то, что новую жизнь начинаем вместе, дружно, в добром здравии и без потерь. Помоги нам, Боже, и дальше!
Дмитрий выпил (за ним все остальные) и оглядел стол - закусить. И остановился в нерешительности - чем?! Столько всего стояло! Только хлеба пять сортов! Он глянул на монаха. Тот нагреб на тарелку черной икры, обильно посыпал ее мелко нарезанным луком и, откусывая от ломтя белого, похожего на облако, папошника огромные куски, отправлял ее себе в пасть большой деревянной ложкой так аппетитно, что и Дмитрий сразу потянулся за икрой.
За столом сразу заметилась разница между "старожилами" и вновь прибывшими. Эти последние, несмотря на месяц уже московской жизни, все еще не привыкли к обилию местного стола и каждый раз терялись - с чего начинать.
Один Ефим (и с самого начала!) не показывал ни капли замешательства. Он спокойно и основательно, нисколько не хуже монаха, расправлялся с понравившимися ему "ествами", начиная с икры "красной рыбицы". Только посыпал он ее вместо лука специально для него мелко-мелко нарезанным чесноком.
Переждав, чтобы закусили, Дмитрий задиристо оглядел застолье:
– Ну как, потолкуем?!
– Потолкуйте, потолкуйте, - Юли стрельнула глазами в князя, туда и сюда, вскочила и убежала распоряжаться.
– Порасскажите мне, какова здесь "жисть", а то что-то теряюсь, на Москву эту вашу глядючи. А, отец Ипат?!
– Ым! Ым-ым-ым, ым.
– Понятно. А вы что скажите, паны оружейники?
– Тай что говорить... Чего на нее глядеть? Устраиваться, тай жить, посмеивается Рехек, - только нам тут ой тяжко будет.
– Что так?
– В Бобровке у нас за всю жизнь один пожар случился, дай то, я разумею, какой-то подгадил. А тут не вспели приехать... Боязно ж даже стукарню начинать, а уж сушильню!.. Не иначе в лесу где-нибудь подальшей.
– Да, с этим тут скверно. А вы что ж, стукарню и не начинали, что ли?
– Тай разве отец Ипат не рассказал тебе? Начали, тай кончить не вспели - сгорела со всей Москвой. Ий дела слабо йдут - с людьми плохо. Тут каждый сам привык ковыряться, в артели сбиваться не хотят. Хоть добра всего одна наковальня, а все норовит один, сам. А нам жей самим все сразу не поднять. За те полгода и знайшли всего четверых, кузнеца да трех деревяшников.