Заговор королевы
Шрифт:
— Клянусь обедней! Твой тост пахнет ересью, и я от него отказываюсь, — отвечал сорбоннский студент.
Едва он произнес эти слова, как его товарищ исполнил свою угрозу и выплеснул ему прямо в лицо все содержимое стакана.
В одну минуту поднялась страшная суматоха. Столы были опрокинуты, шпаги противников скрестились, но благодаря усилиям швейцарца и Блунта порядок и в этот раз был восстановлен.
А в это время наш беззаботный солдат — причина ссоры — покатывался со смеху, опрокинувшись на спинку стула и не думая принимать участия в свалке.
—
— Ты сам затеял эту ссору, товарищ, — отвечал солдат, радость которого еще более усилилась. — Я не просил тебя об услугах. Дело реформаторов не нуждается в защитниках, подобных тебе, и какое дело Беарнцу до того, что один дурак пьет за его успех, а другой за его поражение?
— Отлично сказано для гугенота! — вскричал студент коллегии Монтегю. — Наш реформатор, кажется, добрый малый. Довольно насмешек, товарищи, споем лучше песню для восстановления гармонии.
— Песню! Песню! — закричали, смеясь, остальные.
— Да какую же? — спросил солдат.
— Спой нам что хочешь, мой могучий Гектор. Только бы это не были носовые мелодии Теодора де Без или Климента Моро.
— Хорошо. Я начну, а вы подтягивайте, — сказал солдат.
И громким, звучным голосом он запел сатирические куплеты о любителях таверн:
Alea, vina, Venus, tribus his sum factus egenus.
— Довольно! — вскричал студент коллегии Монтегю. — Эти слова чересчур задевают меня, это подтверждается печальным состоянием моих финансов и штанов. Ну да все равно. У меня есть еще несколько лиардов, а когда мой кошелек совершенно опустеет, мне можно будет повеситься или стать гугенотом. А пока будем петь.
И беззаботный студент затянул старинную шуточную песню, начинавшуюся словами: Des fames, des et de la taverne.
— Belissime! — вскричал солдат. — Признаться, твое положение неважно, но ты хороший малый, и, если ты пойдешь со мной к моему королю, забудешь о своих буйных привычках и примешь истинную веру, я обещаю тебе, что наполню твой кошелек монетами, более тяжелыми, чем те, которые в нем теперь.
— Говорят, товарищ, что в лагере твоего короля скорее получишь хороший удар, чем хорошую монету. А уж если бы я стал продавать мою душу сатане, то, по крайней мере, взял бы за нее чистыми деньгами. Но будем петь и пить. У тебя соловьиное горло, миссионер, спой нам что-нибудь, если уж не хочешь больше пить.
— Ventre-saint-gris! — прошептал, смеясь украдкой, солдат, — если бы мой верный Росни мог знать, что в его отсутствие я буду играть роль любовника хорошенькой трактирщицы, шута целой шайки кутящих студентов и бунтовщика против самого себя, мне не избежать бы проповеди, такой же длинной, как те, которые произносил Жан Кальвин со своей женевской кафедры. Ну да все равно, надо же нарушить
С этими философскими мыслями он уступил просьбам студентов. По мере того как он пел, судорожное неистовое веселье овладевало слушателями, даже мрачный Огильви не избежал общей участи, что, впрочем, легко понять, если мы скажем, что солдат пел Хронику Гаргантюа, рассказывавшую, как он унес колокола собора Нотр-Дам.
В ту минуту, когда солдат заканчивал песню под гром рукоплесканий и взрывы хохота, его собственное настроение внезапно заметно ухудшилось при виде двух человек, вошедших, пока он пел. Когда он окончил, они медленно подошли к нему, бросая на него укоризненные взгляды.
Первый из этих людей был человеком средних лет, сурового вида, вооруженный с ног до головы. Его нагрудник, хотя и выполненный из лучшей миланской стали, был совершенно лишен всяких украшений и походил по своей неуклюжести и тяжести скорее на древнюю кирасу времен Баярда и Гастона де Фуа (эпоха, которой старались подражать партизаны Генриха Наваррского), чем на богатые резные панцири, вошедшие тогда в моду при французском дворе. В его спутнике по черному женевскому плащу легко можно было узнать проповедника реформатской религии.
"Черт возьми! — подумал солдат, подымаясь со своего места. — Здесь Росни и мой старый учитель, доктор Флоран Кретьен! Ну, можно сказать, вовремя они явились".
Между тем он почтительно поклонился старику и обменялся взглядом с шевалье, потом все трое отошли в самый отдаленный угол таверны.
— Я не ожидал, что найду ваше величество за таким занятием, — сказал Росни с упреком. — Мне кажется, король Наваррский мог бы проводить время более достойным образом, не разделяя забавы этих буйных идолопоклонников.
— Шш! Росни! — отвечал солдат, в котором наши читатели, вероятно, узнали уже Генриха Наваррского. — Для этих веселых студентов я не монарх, и если бы я хотел дать тебе разъяснение, для кого я король, я мог бы убедить тебя, что я действовал так, нисколько не унижая моего достоинства, а просто для того, чтобы сыграть мою роль солдата.
— Вы лучше исполнили бы вашу роль, если б укрощали буйство, а не поощряли его. Будь я на месте вашего величества, и эти идолопоклонники заставили бы меня петь, я спел бы им или какой-нибудь псалом старика Кальвина, или одну из наших мрачных баллад, в которых так ярко описаны кровавые злодейства наших врагов и страдания наших мучеников.
— И над тобой стали бы только смеяться, — сказал Генрих. — Я поступил гораздо благоразумнее.
— Эй! Правоверный солдат! — крикнул в эту минуту студент коллегии Монтегю. — Спой-ка нам еще песню, прежде чем мы пойдем на турнир. Не обращай внимания на выговоры твоего капитана. Мы тебя поддержим.
— Слышишь? — сказал, смеясь, Генрих. — Знаешь, Росни, мне хочется послать к ним тебя на мое место. Какое действие произведут твои мрачные песни на их шумную веселость? Хочешь занять мое место за столом?