Закат
Шрифт:
Тут-то она и увидела это: на гребне низкой каменной стенки, углом выдававшейся к путям, стояла фигура. Она четко вырисовывалась на фоне веера света, бившего из невидимого источника позади стены. В этом призрачном видении было что-то такое, отчего по телу Норы прошла дрожь. Предчувствие зла… По мере приближения поезда к зловещему видению Нора не сводила с него глаз… а фигура вдруг подняла руку.
Она показывала на поезд. И не просто на поезд, а прямо на Нору.
Проходя мимо стенки, поезд убавил скорость – или, может быть, так лишь показалось Норе: ее восприятие времени и движения было искажено вселившимся в душу ужасом.
Подсвеченная снизу… орошаемая проливным дождем… с грязными лоснящимися волосами… с чудовищно раздутым ртом… с красными пылающими глазами… на Нору Мартинес, улыбаясь, пристально смотрела Келли Гудвезер.
Поезд прокатил мимо стенки, и их взоры скрестились. Палец Келли, наведенный на Нору, ни на волосок не отклонился от цели.
Нора прижалась лбом к стеклу. Ей стало дурно от вида вампирши. Но лишаться чувств Нора не собиралась – она слишком хорошо знала, что собиралась сделать Келли.
В последний момент Келли прыгнула. Она взмыла в воздух со сверхъестественной, животной грацией и, исчезнув из поля зрения Норы, прилепилась к поезду.
Флэтлендс
Услышав, что микроавтобус Фета подъехал к задней двери магазинчика, Сетракян стал работать еще быстрее. Он бешено перелистывал старую книгу, лежавшую перед ним на столе. Это был третий том «Собрания рукописей древнегреческих алхимиков» Марселена Бертло и Шарля Эмиля Рюэля, вышедший в Париже в 1888 году. Сетракян сравнивал гравюры, помещенные в томе, с символами, которые перерисовал из «Люмена», и взор старого профессора метался между страницами книги и листочками, что он держал в руке. Один символ в особенности интересовал Сетракяна. Наконец он нашел нужную гравюру – его глаза и пальцы на секунду остановились.
Это было изображение шестикрылого ангела в терновом венце, с лицом незрячим и безротым, – но при этом множество ртов фестонами украшали его крылья. У ног фигуры были начертаны хорошо знакомый Сетракяну знак полумесяца и одно-единственное слово.
– Аргентум, – прочитал Сетракян.
Он благоговейно взялся пальцами за пожелтевшую страничку… а затем резко вырвал иллюстрацию из старого переплета и засунул ее между страницами своего блокнота – как раз в ту секунду, когда Фет открыл дверь.
Василий вернулся перед заходом солнца. Он был уверен, что вампирские выродки, мечтавшие навести Владыку прямо на Сетракяна, не засекли его и не выследили, куда он держит путь.
Старик работал за столом возле радиоприемника, он как раз захлопнул одну из своих старинных книг. Радио было настроено на какую-то разговорную станцию, речь звучала очень тихо – это был один из тех немногих голосов, которые все еще разносились в эфире. Фет чувствовал к Сетракяну искреннюю и сильную симпатию. В каком-то смысле это было сродни связи, которая возникает между солдатами во время сражений, – что-то вроде ощущения окопного братства, только в данном случае окопом был весь Нью-Йорк. А еще Фет испытывал огромное уважение к этому ослабшему старику, который просто не мог вот так взять и прекратить борьбу. Фету нравилось думать, что у них с профессором много общего: преданность избранному делу, совершенное владение предметом этого дела, доскональное знание противника. Очевидное различие было лишь в масштабе: Фет сражался с мелкими вредителями и всякими зверюшками, досаждающими людям, в то время как Сетракян еще в юности дал себе слово искоренить целую расу – нечеловеческую расу паразитов.
В определенном смысле Фет думал о себе и Эфе как о суррогатных сыновьях профессора. Да, они были братьями по оружию, но при этом так отличались друг от друга, что дальше некуда. Один – целитель, второй – истребитель. Один – семейный человек высокого социального положения, получивший образование в университете; второй – «синий воротничок», все постигший своим умом, одиночка. Один живет на Манхэттене, второй – в Бруклине.
И тем не менее тот из них, который с самого начала был на переднем краю борьбы с новой эпидемией, – ученый-медик – вдруг увидел, что его влияние в эти темные времена пошло на убыль, особенно после того как стал известен источник вируса. Между тем как его противоположность, городской служащий, обладающий всего лишь маленьким магазинчиком на боковой улице во Флэтлендсе – и еще инстинктом убийцы, – стал, по сути, правой рукой старика.
Была еще одна причина, по которой Фет чувствовал свою близость к Сетракяну. Почему-то у него не хватало духу рассказать старику об этом, да и самому Фету здесь не все было ясно. Родители Василия эмигрировали в Штаты из Украины (а не из России, как они всем говорили и на чем до сих пор настаивал сам Фет), – причем не только в поисках лучшей доли, к чему стремились все иммигранты, но и для того, чтобы убежать от собственного прошлого. Отец Васиного отца – и об этом маленькому Василию никогда не рассказывали: сей предмет в семье обходили молчанием, и уж тем более его не затрагивал в своих разговорах угрюмый Васин отец, – был советским военнопленным, которого немцы заставили служить в одном из лагерей смерти. Что это был за лагерь – Треблинка, Собибор или какой-нибудь другой, – Василий не знал. Исследовать эту тему у Фета не было ни малейшего желания. Причастность деда к Шоа [33] обнаружилась спустя два десятилетия после окончания войны; деда арестовали и судили. В свою защиту он заявлял, что стал жертвой нацистов, которые принудили его занять самый незначительный пост в рядах охранников. Украинцы немецкого происхождения порой занимали высокие ступеньки в иерархии немецких концентрационных лагерей, в то время как все остальные заключенные трудились до полного изнурения и их жизни зависели от малейших прихотей лагерного командования.
33
Шоа (ивр. несчастье) – синоним холокоста.
Однако обвинители представили доказательства личного обогащения бывшего охранника в послевоенные годы: у деда Фета обнаружилось целое состояние, да такое, что он смог основать собственную фирму по пошиву дамского платья; откуда у него эти деньги, обвиняемый так и не объяснил.
Впрочем, в конечном итоге его выдали не деньги и не собственная фирма. Деда Фета выдала поблекшая фотография, на которой он был запечатлен в черной униформе, стоящим у забора из колючей проволоки: руки в перчатках сжимают карабин, а на лице донельзя самодовольное выражение, в котором кто-то увидел пренебрежительную гримасу, а кто-то – глумливую ухмылку. Отец Фета, пока был жив, никогда об этом не рассказывал. То немногое, что знал Василий, ему поведала мать.
Дети порой и впрямь несут вину за грехи отцов. Позор одного поколения может накрыть последующие. Фет нес бесчестье своей семьи как ужасный груз, ощущал его как горячий ком стыда, вечно сидящий под ложечкой и обжигающий внутренности. По правде говоря, человек не должен нести ответственность за то, что содеял его дед, и тем не менее…
Да, тем не менее… Грехи предков отпечатываются на потомках примерно так же, как черты родителей проявляются во внешности детей. Кровь предков переходит в потомков. И честь вместе с ней. Но и порок тоже…
Никогда еще Фет не страдал так сильно от этой преемственности, как сейчас, – ну разве только в кошмарах. Один эпизод повторялся постоянно, регулярно нарушая его сны. Василию виделось, будто бы он вернулся в родную деревню своей семьи – место, где он никогда не бывал в реальной жизни. Все двери в домах заперты, все окна закрыты ставнями. Он бродит по улочкам в полном одиночестве и тем не менее чувствует, что за ним наблюдают. Вдруг в конце одной из улиц что-то взрывается свирепым оранжевым светом; клубок огня с ревом несется к Василию под галопный перестук копыт.