Заключительный аккорд
Шрифт:
— Ты их знаешь?
Генгенбах с удивлением посмотрел на ефрейтора и невольно подумал о том, что вот-вот должно что-то случиться. Уже прошло трое суток со дня ЧП, а его всего лишь вызывали на небольшой допрос, и больше ничего. Неужели Цимерман брал его на пушку? Вот бы сейчас посоветоваться с Зеехазе!
Ефрейтор тем временем подошёл к группе уголовников, Которые работали с прохладцей.
— Эй, господин ефрейтор! Вы так деликатно беседовали сейчас с доносчиком, — первым заговорил известный поножовщик Пипенбург.
— Это у вас называется деликатностью? Я только поинтересовался, кто уложил беднягу Бельке.
— Об этом можно было и не спрашивать. Это и так всем ясно. Такая несправедливость!
— Что ещё за несправедливость?
— Если не обращать внимания на факты и законы, то мы сами должны сделать так, чтобы восторжествовала справедливость, — вмешался в разговор мужчина с жёлтым лицом и чёрной бородой. — Иначе бедняге Бельке будет очень неуютно на том свете.
Все громко засмеялись.
Ефрейтор закурил сигарету.
— Не вздумайте подложить мне свинью, а не то… — И, не договорив фразы, он направился к Генгенбаху.
— А что значит это «а не то»? — спросил кто-то из уголовников.
Все снова громко захохотали.
Когда обер-лейтенант Зейдельбаст прочитал и подписал «Рапорт о смерти рядового Вельке, наступившей вследствие ранения упомянутого неизвестным лицом», его узкие губы растянулись в усмешке.
Командир полка обращался с ним как с боевым офицером, а не как со стражником. Исходя из этого ротный и решил строго проводить собственную линию, согласно которой Вельке был тяжело ранен либо Перлмозером, либо Цимерманом. Рядовой Генгенбах не имеет к этому ЧП никакого отношения. Никакого политического оттенка это ЧП, по мнению ротного, не носит. Следовательно, вся вина за происшедшее целиком и полностью падает на уголовников. Следовательно, всё своё внимание в будущем необходимо обратить на уголовников, не спуская в то же время глаз и с коммунистов.
Обер-лейтенант Зейдельбаст был убеждён, что его писарь — унтер-офицер, писавший все документы под его диктовку, — наверняка своевременно сообщает самые свежие новости той или другой стороне, получая за это вознаграждение в виде сигарет. Значит, уголовники относительно быстро узнают о его рапорте и дадут духу не только Генгенбаху, но и всем политическим. К тому же это ни в коей мере не противоречит договорённости с майором Брамом. Рота и в дальнейшем будет послушной. А вообще чем больше достанется обеим группам, тем легче будет командовать ими.
В руках у генерал-майора Круземарка была папка с делом «Чрезвычайные происшествия в 999-й стрелковой роте (Зейдельбаст)», в которую он только что вложил последний рапорт по данному делу, подписанный командиром полка.
В первый момент генерал хотел устроить майору разнос за то, что тот, несмотря на его предложение, не только не арестовал Генгенбаха, но ещё согласился с точкой зрения ротного командира, который всю вину за ЧП целиком и полностью переложил на уголовников, подтвердив тем самым, что Генгенбах к этому делу не имеет ни малейшего отношения.
Но через минуту генерал сообразил, что ему самому невыгодно чернить столь прекрасного офицера, как майор Брам, блеск Рыцарского креста которого светит не только самому майору, но и командиру дивизии, в которой тот служит. Круземарк решил не портить биографию Брама из-за какого-то пустяка. К тому же Зейдельбаст наверняка провёл своё расследование с точностью хорошего адвоката. А если Круземарку самому придётся защищаться от нападок сверху, то ему ничего не стоит свалить всю вину на Зейдельбаста и Брама.
Глава десятая
Охотничий домик, принадлежавший до воины главе Дортмундского пивоваренного союза, был выстроен из природного камня и прекрасного леса. Комната для гостей оборудована самым лучшим образом. На кроватях мягкие матрасы, отличное постельное бельё, шёлковые покрывала. Кухня оборудована по последнему слову техники. Повсюду блеск хромоникелевых изделий. В огромном холле богатая коллекция охотничьих трофеев.
Капитан Алоиз Альтдерфер расправил плечи. Его новая резиденция отнюдь не походила на подвалы местных крестьян, находиться в которых с каждым днём становилось всё опаснее. О территории Венгрии по ту сторону Дуная можно было уже не говорить, её прочно захватили русские войска. Будапешт был полностью окружён войсками Советской Армии, а находившиеся в венгерской столице гитлеровцы обречены на гибель.
Однако всё это уже не столь сильно беспокоило Альтдерфера, поскольку сам он находился в западном районе. Само слово «запад» звучало как-то успокоительно. Теперь он располагался не в неуютном бетонном бункере, а в этом восхитительном охотничьем домике, в трёх километрах от передовой. Высокие холмы, поросшие огромными елями, даже защищали в какой-то степени от огня артиллерии.
Майор Брам, в подчинение к которому Альтдерфер попал сразу же, как только дивизион выгрузился из эшелона, сам порекомендовал ему занять этот домик под КП.
Однако уже поговаривали о том, что и подполковник Кисинген собирается занять охотничий домик под выдвинутый вперёд полковой КП.
— Мой дорогой Альтдерфер, я бы хотел завтра утром посмотреть этот домик, — сказал подполковник по телефону.
После разговора с полковым командиром Альтдерфер вызвал к себе начальника штаба обер-лейтенанта Клазена.
Клазен всегда держался несколько замкнуто, был немногословен; особенно это было заметно сейчас, когда война шагнула так далеко на запад, что боевые действия уже велись на немецкой территории.
Весной сорок второго года Клазен попал на Восточный фронт, уже имея немалый боевой опыт. Он не раз был ранен, отчего почти целый год провалялся в госпиталях, получил Железный крест второй степени.
В сорок четвёртом году он попал в Нормандию, где познакомился со всеми прелестями второго фронта. И хотя он прекрасно понимал бессмысленность дальнейшего сопротивления, он ни разу не раскрыл рта, чтобы сказать об этом, как это неоднократно пытался сделать его друг Генгенбах. Свою нерешительность Клазен проявил и в суде, куда его вызвали по делу Генгенбаха. Однако вряд ли показания Клазена могли повлиять на судьбу друга. Но если бы Клазен вёл себя твёрже, то наверняка не мучился бы сейчас от угрызений собственной совести, которая то и дело подсказывала ему, что он бросил товарища в беде.