Закон души
Шрифт:
Наконец-то школьники набрались открыток.
— Женечка, «За рубежом» есть?
— Только привезли. Пожалуйста.
— Еще местную и «Комсомолку». «Польша» пришла? Давайте. Давайте и «Вопросы философии».
Я покраснел: просил «Вопросы философии» с тайной мыслью, что Женя подумает: «Вот это голова! Такой мудреный журнал читает».
— Выполняйте план, Женя. Глядишь, премиальные дадут.
Зря говорил Кирилл, будто она сказала, что я приятный. Смотрит отсутствующим взглядом и вся в своем, как случается, когда угнетает горе и чужды переживания кого
— Что с вами?
— Пройдет.
— Почему вам проверку устроили?
Молчит.
— Скажите!
— Зачем? Ничего не изменится. Скажу и отойдете, и сразу забудете о моем несчастье. Я знаю.
— Не знаете.
Женя резко отвернулась к стене. Плечи вскинулись, затрепетали.
— Удушиться — больше ничего не осталось!
Она говорила сквозь всхлипывания, и голос ее становился грудным, пульсирующим.
— Одно за другим, одно за другим… Ни с того ни с сего мачеха сбежала, видно, помоложе себе нашла… Полгода не прошло — папку похоронила… И вот обратно напасть: вчера в трамвае пятьдесят рублей вытащили.
— То пережили, пропажу тем более переживете. Деньги — пыль, пфу — и разлетелись. Я бы не знаю, что отдал: руки, глаза, лишь бы отца воскресить, но… А вы — пятьдесят рублей.
— Да ведь на похороны, да на поминки… Потом девять дней отмечала… Назанималась. Продавать почти нечего. Ручная машинка да комод. Машинка — мамина память. Комод — папина. Это еще так-сяк. Начальник не поверил, что вытащили. Как будто я себе взяла казенные деньги. Сказал: уволит. Наши девочки в мою защиту пошли. Стыдили начальника. Дал срок внести деньги за три дня. А где их… Не поверил! Зачем они мне, казенные?
— Обормотов у нас хоть лопатой отгребай.
— Как расплачиваться?! Долги еще не вернула. На что детей содержать? Родных лишилась, теперь надо за ними. Другого выхода нет. Дети меня простят…
— Кому же тогда жить, если не вам?
— Я не особенная. Что была на свете, что не была — никто не заметит.
— Заметят. Кто, конечно, с вами знаком. У вас, по-моему, чистая душа. Я вот вас только вчера увидел…
— Вы не отговаривайте. Никого ни от чего не нужно отговаривать. Кому охота веселиться — пусть, к технике тянет — пожалуйста, желаете умереть — личная воля. В конце-то концов каждый человек имеет право на собственную свободу.
— Имеет. Только не на свободу умирать без необходимости.
— Про необходимость я объяснила.
— Вам необходимо жить.
— Сочувствия для меня — лузга. Когда папа умер, я оставила детишек возле себя — ни о каких детдомах и не подумала, — мне целый самосвал сочувствий навалили, а выпутываюсь из беды одна-разъединая…
В ее высветленных слезами глазах появилось выражение непреклонности.
— Ох, забыла сдать сдачу.
— Дайте серебром.
— Почему?
— Жгется.
— Понравилось?
— Очень.
— Я плитку передвинула. Донце у ящика фанерное, еще вспыхнет. Хотите обратно передвину? Быстро нагреются.
— Бегу. В металлургическом занимаюсь. Вечерник.
— А мне пришлось бросить школу. Ходила в девятый.
— Вернетесь.
— Я не нуждаюсь в предсказаниях. И уже все, все.
— До свидания, Женя.
Трубу из газет и журналов я всунул за отворот пальто. На бегу тер покоробленные морозом уши.
Прошлой зимой, когда мне отхватили аппендикс, лежала в больнице веселая-развеселая девчонка. Мама, видите ли, не позволила выходить замуж. Она возьми и отравись парижской зеленью. Еле отходили. Если весельчачка решилась наложить на себя руки, то печальница Женя тем более решится.
Что придумать? Занять денег? Знал бы, договорился не делать взноса в котел. Мама тоже подождала бы. У нее всегда найдется сотня, припрятанная на черный день. Паршиво — нет свободных денег. У кого же, у кого же?.. У Кирилла? Навряд ли перехватишь: получил, так и метит истратить на книги, радиотовары, рыболовные снасти. Или на благотворительность рассует. У Миши? У него ветер в карманах: купил пальто с шалевым воротником. А, что гадать? Обращусь в кассу взаимопомощи. Председатель кассы Тарабрин — кореш. Скажу: «Спасай, Гошка, человеческая жизнь в опасности».
Но нет, не выгорело у меня в кассе. Оказывается, Гошкину жену положили в родильный дом на сохранение беременности, и он взял отгул, чтобы увезти детишек к тете в деревню. А казначей — тот самый Мацвай, оскорбитель Кирилла — отказался выдать ссуду без Тарабрина. Его толстощекую харю распирала радость. Этот самый верзила Мацвай любит рассусоливать на собраниях: «Мы, рабочие…». Осенью ездили всем цехом за город, Мацвай с ходу выпил бутылку водки и закосел. Куражится, мешает петь, играть в волейбол, рыбачить. Я и еще несколько парней подошли к нему.
— Кончай мешать людям!
А он на нас с кулаками.
Мы связали Мацвая, бросили на солнцепеке. Руки-ноги у него затекли. Из носа кровь пошла. Пожалели. Распутали.
Как их искоренять, мацваев?
Кириллу я не стал говорить про Женино несчастье. По трешнице да пятерке (крупных денег работяги не берут на смену) Кирилл насобирал бы полусотку. У него многие брали взаймы, и ему охотно дадут. Но мне не хотелось втравливать его в новые хлопоты.
Я вспомнил деда Веденея, живущего в нашем подъезде на пятом этаже. При случае занимаю у него. С каждого одалживаемого рубля он берет гривенник. Правда, дает взаймы понемногу: сам на что-то должен кормиться. Может даст четвертную, а еще четвертную нагребу в подъезде. Понадобится, так все квартиры обойду.
Жалко Веденея, хоть и странно знать, что кто-то в нашем городе ссужает деньги под проценты. Пенсию Bеденей получает по старости. Трудовая пенсия была бы сносная, да стаж, как сам говорит, набрать не может. Много лет работал кузнецом при старой власти, потом — в коммуне и колхозе, а это не взято в зачет. После, когда переехал к сыну в Железнодольск, почти постоянно не работал: хвороба одолевала, внуков нянчил. Изредка нанимался в сторожа, и то в тепло. Как засентябрит — увольнялся: холода не выдюживал (всю жизнь ведь в жару), ломота в костях сшибала с ног.